"Разложение" древнерусской дружины вследствие её "оседания", то есть развития землевладения "дружинников", Горский относит ко второй половине XII в. За терминологией– то есть применением понятия дружины и к догосударственному периоду, и к древнерусскому домонгольскому – стоит принципиальный тезис о преемственности в самом институте, хотя эта преемственность понимается Свердловым и Горским по-разному Для Свердлова, отстаивающего концепцию "неземельных феодов", важно, что уже в славянской дружине были "генетически "запрограммированы" феодальные отношения", лишь развившиеся в Древней Руси в Х-XII вв. Горский же подчёркивает "государственно-служебное" начало в институте дружины, которое сначала (на "родоплеменном" этапе) служило мотором государствообразования, а позднее, уже в рамках древнерусского государства, сплачивало знать вокруг центральной княжеской власти.
С акцентом на "государственно-служебном" характере дружины связан важный для Горского тезис, что в Древней Руси не было никакой другой знати, кроме "служилой", объединённой в княжескую дружину. Если в более ранней работе он ещё допускал значительную роль знати у славянских народов VI–VIII вв. и не исключал "существование родоплеменной знати в X в. в восточнославянских обществах" (хотя её роль и тогда ему представлялась "несравненно менее значительной, чем знати служилой"), то в работе 2004 г. он пришёл к выводу, что "племенной знати" не было уже и в "Славиниях" VI–VIII вв., а применительно к Древней Руси ни о какой "местной" знати речи быть не может. Князья и их "служилая" знать – вот, собственно, и вся элита как славянских "племён", так и древнерусского государства; дружина– организация этой знати. "В целом институт дружины в Киевской Руси предстает как возглавляемая князем корпорация, в которую была объединена вся светская часть господствующего слоя", – пишет историк.
Вне зависимости от определения того, что надо понимать под "дружиной", о которой пишут русские летописцы (об этом пойдёт речь в главе II), тезис о преемственности этой последней с дружинами, существование которых предполагается у славянских народов, упоминаемых в византийских и латинских источниках VI–IX вв., является самым слабым звеном концепции, представленной в трудах М. Б. Свердлова и А. А. Горского. Неважно, идёт ли речь о "запрограммированности" феодальных отношений или "служилом" характере отношений князя и знати, всё-таки очень трудно, соглашаясь с авторами, признать, например, что в социально-культурном облике киевского боярина XII в. есть хоть что-то общее с обликом какого-нибудь славянина, терроризировавшего окраины Византийской империи в VII в. Логика рассуждений А. Е. Преснякова и Б. Д. Грекова с С. В. Юшковым, которые разделяли древнюю "дружину", понятую как "домашний союз", и "влиятельный класс" боярства, явно и бесспорно распознаваемый в древнерусских источниках, представляется предпочтительнее.
Разумеется, у славян, в том числе восточных в VIII–XI вв., был какой-то слой людей, выдающихся в имущественном плане, а может быть и в плане власти и авторитета, велика была роль войны как фактора социально-имущественной мобильности, – но признавать у них какой-то конкретный "институт дружины", да ещё определённым образом связанный с той "дружиной", о какой говорят нам русские летописи XII в., – это явная схематизация. Не имея нашего "славянского Тацита", мы в ещё большей мере, чем историки германских gentes, обречены на то, чтобы говорить не о какой-то одной определённой дружине ("die Gefolgschaft"), а более размыто о "военно-дружинных объединениях" и т. п. (ср. "gefolgschaftlich organisierte Verbände" в приведённых выше высказываниях В. Поля и других немецких учёных).
В главе IV будет ещё подробно обсуждаться дискуссия о "земских" и "служилых боярах". Здесь пока только отмечу что крайняя позиция, занятая в этом вопросе А. А. Горским, даже с чисто теоретической точки зрения кажется неоправданной. Признание "служилого" характера за социальной верхушкой славянских народов-"племён" и русью Х-XII вв. подразумевает, что в этих обществах не было никаких других каналов и механизмов социальной мобильности кроме службы вождю/правителю. Однако, как показывает исторический опыт, такая ситуация может возникать только в условиях развитой и даже гипертрофированной централизации, обеспечиваемой жёсткими государственно-бюрократическими механизмами. Тогда социальная иерархия совпадает с иерархией должностей в государственном аппарате, а продвижение по иерархической лестнице возможно только при занятости в этом аппарате. В советском обществе такой порядок, допустим, преобладал, но невозможно представить себе такую ситуацию применительно к архаическим обществам раннего Средневековья, где монополия центральной власти едва начала формироваться.
В литературе уже неоднократно указывалось и на конкретные данные источников, свидетельствующие, что в ранних славянских государствах была некая элита, которая могла состоять в неких отношениях с правителями, но вовсе необязательно "служебных" или "служилых", и которая, возможно, уходила корнями в догосударственные-"племенные" общности. Обстоятельное сравнительно-историческое исследование П. В. Лукина показало, что для обозначения этой элиты в разных областях расселения славян используется "возрастная" терминология (старцы, старейшие и т. п.). "Старцы", "старосты", "нарочитые мужи" и т. п. обозначения, которые встречаются в древнерусских источниках, при всей их неопределённости и даже, возможно, "книжно-литературном" происхождении (на чём делает акцент Горский) не были бессодержательны и в некоторых случаях указывали на эту элиту (ср. далее с. 215–217,489-491). В своё время об этом совершенно справедливо писал X. Ловмяньский: можно согласиться, что термин ""старцы градские" был литературного происхождения, из чего не вытекает, что он не отражал действительные атрибуты этой социальной категории".
Внимание, которое продемонстрировали Свердлов и Горский к дружине, свойственно и многим другим работам по истории Древней Руси последних двух-трёх десятилетий. Правда, к сожалению, практически никто из авторов не считает нужным оговаривать, что он/она понимает под этим понятием/термином, и, как правило, "по умолчанию" подразумевается и институт "догосударственный", и знать древнерусского государства. Особенное внимание обращается на роль княжеских дружин в укреплении княжеской власти и образовании структур господства, то есть в "переходный период" от "племенных" общностей к государственно-территориальным образованиям. Е. А. Мельникова, указав на неадекватность понятия "военная демократия", предложила для характеристики этого "переходного периода" понятие дружинное государство. Хотя сама исследовательница делала акцент не на дружине, а на международной торговле как главном факторе образования древнерусского государства, некоторые историки, опираясь, в частности, на работы Горского, считают возможным говорить о государстве на Руси в IX–XI вв. как "дружинном", предшествовавшем "феодальному".
Как эти историки, так и Мельникова, говоря о "дружинном государстве", совсем не имеют в виду Gefolgschaftsstaat, о котором писали Миттайс и Плассман в середине XX в. (см. выше). Подразумеваются разные вещи: в первом случае (Мельникова) – укрепление центральной власти при помощи военных групп в прямом подчинении носителя этой власти (князя), во втором (Миттайс) – особые отношения верности между правителем и его "подданными", выстроенные по подобию "дружинных" отношений.