Славянское язычество предстает как сентиментальный парафраз "естественной религии", воспетой Мэтьюрином в "Мельмоте-скитальце" и практиковавшейся в конце XVIII века в благонамеренных ложах розенкрейцеров Шварца и Новикова. Человеческие жертвоприношения, о которых упоминает наша летопись, объяснены в историческом отделе "Велесовой книги" влиянием кровожадных варягов; подобно Каину (Быт., 4:3), славяне-язычники приносили жертвы от плодов земных (с. 102, 156). Отметим попутно, что А. Асов склонен видеть в киевлянах потомков Каина (с. 271–272). Греков-язычников "Велесова книга" упрекает в том, что у них боги антропоморфны и вырезаны из камня, "а наше бозие соуте выразе" (с. 90), т. е. "образы". Заключительные гимны, помещенные в третьей части книги (с. 180–188), делают решительный шаг в сторону монотеизма. Славяне не являются даже огнепоклонниками, а рассматривают огонь как своего рода духовную жертву Богу, здесь же утверждается, что "бог е един и множествен" (с. 188), что совпадает с христианским учением о Троице.
Исторические сюжеты книги находятся в согласии со средними школьными представлениями о прародине индоевропейцев, они основаны на свидетельствах византийских историков об их номадических соседях I тысячелетия н. э. Не отмечено ни одного события, которое обогатило бы наши сведения по истории тех народов, с которыми славяне вступали в контакты. Нет ни датировок, ни локализации тех бесконечных военных стычек, которые якобы не прекращались у славян с соседями. Диапазон хаотических перемещений народа непомерно широк, он охватывает Сирию и Египет, что может быть уместно ватаге странствующих искателей наживы, но едва ли союзу кочевых племен. Восторженные упоминания Семиречья связывают эту историософскую утопию с "туранской идеей", разрабатывавшейся в 20-е годы евразийцами, а назойливые восхваления мифического предка Ария и ведических коров – с "арийскими теориями", получившими в ту же эпоху популярность в Германии.
Исторические противоречия с русской летописью легко объясняются задачами "Велесовой книги" создать национальный эпос. Поэтому здесь фигурирует представление о руси как о славянском племени, берущем начало от прародителя Руса. Между тем известно, что источники X века (Константин Багрянородный, договоры с греками) называют русью варягов и лишь в эпоху после Крещения это название постепенно переносится на все славянское население Киевского государства. Представления об эпохе формирования наций являются здесь в анахронистическом виде. Согласно "Велесовой книге", русское национальное самосознание восходит к индоевропейским временам. Комментатор разделяет такого рода идеи, он отождествляет участников варяжских дружин с представителями современных народов – норвежцев, шведов, датчан, финнов и др. (с. 296).
Лингвистические особенности "Велесовой книги", неизвестные другим славянским источникам, ее издатель возводит к особому жреческому языку, которым книга якобы написана (с. 233). Такое объяснение сталкивает нас с новыми трудностями. Язычество обычно обходится без священного текста, потому не нуждается в специальном языке, хотя может применять некоторые термины и технические выражения при исполнении ритуала. Если славянское язычество было единым для всех славян, то уместен вопрос, что представлял собою тот жреческий наддиалект, которым могли пользоваться жрецы от Новгорода до Дубровника, т. е. в какой мере входили в него лингвистические элементы из разных диалектов. Если ритуал, описанный в "Велесовой книге", был новгородского бытования, то с какой стати в нем так много южнославянских и польских черт? Кое-что из общеславянской языческой терминологии нам известно – это слова Бог, рай, черт, вероятно, див, а также имена некоторых божеств. То, что известно о славянском язычестве из независимых от "Велесовой книги" источников, не предполагает наличия текстов, чтение которых должно было бы сопровождать исполнение ритуала. Впрочем, "Велесова книга" ни в коей мере и не может быть основой ритуала, потому что ее историческая часть для богослужения непригодна, а гимны по их благопристойному содержанию больше подходят для хоров гимназисток, чем для воинов и работорговцев, прибивших щит на врата Царьграда, или для сельскохозяйственных тружеников "зоны рискованного земледелия", или для жителей лесов, занятых охотой и бортничеством.
"Жреческий язык" не позволяет составить сколько– нибудь благоприятное мнение о новгородских волхвах, которые им якобы пользовались.
Прежде всего бросается в глаза ограниченность лексического запаса, особенно религиозной и социальной терминологии, однообразие применяемых синтаксических средств. Возможно, будущие исследователи "Велесовой книги" потрудятся составить словарь, чтобы точнее оценить эту вопиющую бедность. Комментатор признается, что написал грамматику языка "Велесовой книги" (с. 233), но поверить в это трудно, поскольку он считает, что волхвы неплохо справлялись с формами глагола (с. 252), в действительности глагол оказался их ахиллесовой пятой (см. ниже).
При чтении "священного писания новгородских жрецов" мне удалось найти лишь одно место, которое можно оценить как сентенцию, афоризм, притчу, паремию – короче, как высказывание с признаками коллективной или индивидуальной мудрости, что так характерно для других произведений этого немаловажного в социальном плане жанра – "священного писания". Приведу эту притчу в качестве образца оформления мудрой мысли: "Муж прав ходяй до мове несть, иже реком есте ходящет прав быти, но есь иже слъвеси го а вершена до це съвпадашет. Тому рщено есь о стара, абосьмы творяли бяхом лиепая, яко дяды наши" (с. 142). Понимать эту мудрость следует так: "Не тот справедлив, кто исправно ходит в мовницу, а тот, у кого не расходятся слова с делами. Потому и сказано прежде, чтобы мы поступали хорошо, как предки наши". Поистине полезное и приличное поучение пай-мальчикам! Подробный разбор форм этого аграмматичного текста превратился бы в школьную работу над ошибками, но стоит обратить внимание на присутствие поздних украинско-польских элементов, особенно в образовании сослагательного наклонения.
Как видно из этой притчи и подтверждается другими местами "Велесовой книги", омовениям (очевидно, в новгородской бане – "мовнице") придается высокое ритуальное значение. Здесь "новгородские волхвы" явно оказались под обаянием попавшей в Начальную летопись киевской легенды об апостоле Андрее, в которой саркастически описаны новгородские бани. Читатель может вспомнить также о языческой антропогонии, изложенной в летописи под 1071 годом, согласно которой Бог, моясь в "мовнице", бросил на землю мочалку, из которой и возник человек.
Итак, можно уверенно заключить, что наши предки были банепоклонниками.
Язык "Велесовой книги" дает поразительные свидетельства сильной сарматофильской (полонофильской) тенденции "новгородских волхвов", что видно и в вышеприведенном отрывке. Вот еще примеры полонизмов: ляты (с. 50) = лѣта, кревь (с. 46) = кровь, менжо (с. 24) = муж или мѫжъ, жещуть (с. 26) = рекутъ, гренде (с. 32) = грѧди, пребендеть (с. 36) = пребудетѣ или прѣбѫдетѣ и даже пшебенде (с. 16) с тем же значением, узржехом (с. 12) = узрѣхом, пшелетла (с. 16) = прелетѣла. Как известно, переход смягченного ρ в ж/ш в польском языке отмечается лишь с XV века. Сарматофильство "новгородских волхвов" простирается так далеко, что они вставляют носовые гласные там, где их никогда не было и быть не могло: до стенпы (с. 20) = до степи, о венце (с. 24) = о вѣцѣ, ренце ренбы пълнѣ на (с. 22) = рѣкы рыбы плъны, згенбель (с. 60) = гибель и т. п.
Издатель и сам заметил этот крен в "полыцизну" и объяснил его наличием в Новгороде "переселенцев из западнославянских земель" (с. 233). Но возникают новые вопросы. Что это за движение западных славян в Новгород в IX веке, каковы его причины? Почему переселенцы заняли такое важное место в жреческой среде, тогда как в новгородских церковных рукописях XI века западнославянское участие не отразилось? Почему эти западные славяне допускали грубые ошибки в своем родном наречии, решительно не зная, где звуки носовые и где нет? Почему весь "жреческий кодекс" оказался написан в IX веке в Новгороде и не несет в себе более ранних языковых и литературных пластов? В ответ на критику таких написаний, где неправильно употреблены носовые, А. Асов отвечает, что, по наблюдениям Л. П. Жуковской, уже в ранних славянских рукописях наблюдается мена ѣ и ѧ (с. 246). Действительно в некоторых флексиях на месте старославянского малого юса (а) русские тексты дают ять (ѣ), например, овьцѧ овьцѣ (именительный падеж множественного числа). Но в корнях известны лишь орфографические колебания между йотированным а и ятем (я, ѣ) благодаря неразличению этих звуков в диалекте солунских славян. Слависты такого рода, как "новгородские волхвы", авторы "Велесовой книги", убеждены, что орфографическая неустойчивость славянских рукописных текстов имеет лишь количественные, а не качественные характеристики, поэтому они позволяют себе заменять что угодно чем попало.