Ох, до чего ж ты хороша, / в заботе милой раскрасневшись / (дабы в добро не вкралась нечисть) /, душой над снедью вороша. Я помогаю, чем могу, / да только я умею мало: / толку заправочное сало, / капусту с ляды волоку.
Тебе ж и усталь нипочем, добро и жар – твоя стихия. / О, если б так дышал в стихи я, / как ты колдуешь над борщом!
Но труд мой кривду ль победит, / беду ль от родины отгонит, / насытит ли духовный голод, / пробудит к будням аппетит?..
А сало, желтое от лет, / с цибулей розовой растерто. / И ты глядишь на Божий свет, / хотя устало, но и гордо.
Капуста валится, плеща, / и зелень сыплется до кучи, / и реет пряно и могуче / благоухание борща.
Теперь с огня его снимай / и дай бальзаму настояться. / И зацветет волшебный май / в седой пустыне постоянства.
Владыка, баловень, кащей, / герой, закованный в медали, / и гений – сроду не едали / таких породистых борщей.
Лишь добрый будет угощен, / лишь друг оценит это блюдо, / а если есть меж нас иуда, – / пусть он подавится борщом!..
Клубится пар духмяней рощ, / лоснится соль, звенит посуда… / Творится благостное чудо – / моя подруга варит борщ (129–131).
Борис Чичибабин смог возвести, казалось бы, чисто плотские предметы в дружеское застолье рангом значительно выше. Такие образы, как добро, добрый, душою вороша, волшебный май, явно одухотворяют материальный быт борща и его составных частей. Крупномасштабная синтетичность усиливается еще и поразительной смелостью синэстезирования, слияния не двух-трех, а всех пяти органов чувств: в приготовлении борща и в его восприятии участвуют здесь зрение, слух, осязание, обоняние и, естественно, вкус. Перед нами единственное в мировой поэзии стихотворение, в котором соединены все пять органов!
Постепенное ослабление любовных и дружеских чувств Бориса Чичибабина к Матильде Якубовской заметно снизило в его стихах союз души и материи, постепенно доводя их до противопоставления. Особенно ярко это проявилось в стихотворении 1966 г.:
Живу на даче. Жизнь чудна.
Свое повидло.
По аналогии с "Приготовлением борща" можно было бы ожидать душевного прославления варенья, но нет! уже следующие строки демонстрируют полный контраст:
А между тем еще одна
Душа погибла.
И если в середине стихотворения и появляется намек на трапезу, то намек на страшный ее вариант:
принять бы яду натощак,
принять бы яду.
И заканчивается стихотворение полным отрицанием материального быта:
Не зря грозой ревет Господь
В глухие уши:
– Бросайте все! Пусть гибнет плоть.
Спасайте души! (151–152).
Последующая жизнь, чудесная встреча духовно и душевно очень близкого друга продолжила отторжение поэта от материального быта.
В конце своего пути Борис Чичбабин собрал и издал книгу любимейшего своего жанра – сонетов. Из этих традиционалистских стихотворений с жесткой формалистикой (14 строк с определенной рифмовкой и только пятистопный ямб ритма), коих поэт за полвека написал добрую сотню, он отобрал 82, книга так и названа: "82 сонета и 28 стихотворений о любви" (М., PAN, 1994). Название не означает, что здесь содержится 110 произведений, вторая часть входит в первую, точнее – в третий раздел всей книги, включающей "Сонеты к картинкам" (20 №№), "Политические сонеты" (11) и "Сонеты Любимой" (51). Собрание сонетов – как бы итог творческой деятельности, а для нашей темы особый интерес представляют "Сонеты Любимой". Они, как видно, включают значительно больше произведений, чем 28 стихотворений о любви, но именно последняя группа имеет отношение к теме трапезы. Не столько в позитивном смысле, сколько в отрицательном: четверть-вековая счастливая жизнь с Лилией Карась, затмившая все предшествующее, потонувшая в большой любви, все сильнее ослабляла и без того не очень глубокий бытовизм Бориса Чичибабина – теперь были бы невозможны стихотворения вроде "Приготовления борща". Поэт как бы принципиально отодвигает от себя быт. В стихотворении "Весенние стансы" (1968), своеобразном введении к будущим стихам о Любимой, поэт прославляет Ее жилье,
…где прозы шум и лязг нам не слышны среди стихов и ласк (168).
Совершенно уникальны теперь застолья и дегустации. В сонете о Средней Азии:
Там твари, воздух и вино –
все к Лиле льнет и в Лилю влюблено (514).
В обращении к другу-читателю: мы заждались твоего лица –
…При звоне щедрых чарок яви его в изжажданный подарок (517).
А сам поэт лишь метафорически вкушает:
Пока мой ковш серебряный не допит… (519).
И метафорична трапеза с Любимой, она поэтически одухотворяется, перестает быть земной:
Но тихо льется ночь в древесные стаканы (503);
Ты –
…полынь полей, мед пасеки небесной… (521).
Земное включается лишь как сравнение:
Ты вся для ласк, как соловей для песен,
и образ Божий сладостно-телесен,
как родничок, спасаешь и поишь (514).
Однажды подобное сравнение дается так многослойно, что требует от читателя хорошего знания "Декамерона" Боккаччо (не читавший не поймет, что за бочонок!):
Твоя любовь, как Божий дар, легка.
Пои бродяг, дремучая река,
бочоночек из погребов Боккаччо (506).
Интересно, что и при отделение духовного от материального поэт оставляет какую-то щелочку связи: "образ Божий сладостно-телесен" дает ведь легкий телесный намек! Изредка эти намеки крепнут, ореолы входят в ядро понятия. Вершиной сплава духовного и плотского в последний период жизни и творчества Б. Ч. можно считать сопутствующее сонетам Любимой стихотворение (тоже традиционного жанра!) "Эпиталама. Свадебная песнь" (1980), где древнегреческий бог брака Гименей слит с образом Христа ("О Гименей-Христос, о нежный Гименей!") и куда включены намеки на свадебный пир, но истоки этого пира Борис Чичибабин усматривает в известном евангельском эпизоде о чуде в Кане Галилейской:
О скорбный Гименей, кто плотницким вином стол бедных одарил в рассказе Иоанна,
и лишь затем просит как бы повторить то чудо на свадьбе поэта и Любимой:
дай любящим прозреть в конечном бесконечность,
испить в земных водах небесное вино (321).
Но в последние месяцы жизни Борис Чичибабин дописал еще один сонет – "А как же ты, чей свет не опечалю…", который как бы стал 52-м сонетом к Любимой, и во всех посмертных собраниях сочинений поэта он помещается в конце данного цикла. И здесь, завершая свой путь, он, видимо, вспомнил свою относительно "материальную" молодость и "Оду русской водке", ибо он так обратился к Любимой:
Налей мне лучше водки вместо чая.
Впрочем, в следующей строке содержится оговорка:
(хотя и водке я уже не рад).
Поэт как бы и вспоминает то прошлое, и чувствует, что оно безвозвратно ушло… Но поэт глубоко впитал его в себя, его дух обитает в реальности. В одном из последних любовных стихотворений, написанных вне сонетной формы, – "Мы с тобой проснулись дома…" (1989), – наглядно представлен земной мир:
Где-то лес качает кроной…
Льются капельки на землю,
пьют воробышки из лужи…
И души влюбленных обвеяны этим миром:
То ли небо, то ли море нас качают, обнимая,
обвенчав благословеньем высоты и глубины…
И замечательно, что именно любовь создает слияние двух миров:
…и, ложась зарей на лица,
возникает и творится созидаемый любовью мир небесный и земной (402).
Илья Снегирев
О фляге и бумаге для "переживших великий блеф"
У поэта Владимира Лифшица есть цикл стихов, написанных под псевдонимом Джемс Клиффорд. Публикации этого цикла сопровождалась хорошо продуманной мистификацией. Якобы Владимир Лифшиц наткнулся на стихи американского поэта, своего погодки, солдата, погибшего во время Второй мировой войны. При этом сам поэт был обозначен при публикации только как переводчик. Стихи были напечатаны летом 1964 года под общим заглавием "Порядок вещей". О мистификации знали жена поэта, его сын (поэт Лев Лифшиц или Лосев) и несколько близких друзей. Возможно, именно эта тщательная "конспирация" в сочетании с талантом стилизатора (Лифшиц вообще любил играть в маски) обеспечили мистификации успех и долгую жизнь.
Официально мистификация "прожила" 10 лет до того момента, когда Владимир Лифшиц при подготовке сборника избранных стихов раскрыл происхождение произведений Джемса Клиффорда из соображений этического характера.
Помимо этой долгой или упорной, по меткому выражению Льва Лосева, жизни мистификации, невероятно важна рецепция стихов Лифшица – Клиффорда. "Порядок вещей" был воспринят как некий момент свободы, ее невероятно сильное выражение. Свободы советскому поэту, как представлялось многим, недоступной.