Обращает на себя дата написания стихотворения – весна 1921 и весна 1922. Это двойной пик голода Поволжья, обострявшегося именно весной, когда старые запасы уже кончились, а до нового урожая еще далеко. Кроме того, в декабре 1921 года издан знаменитый декрет об изъятии церковных ценностей, инспирированный Лениным, который воспользовался народным несчастьем для борьбы с русской церковью и ограбления храмов. Так что "година тяжких бед" и "несчастья волчий след" – авторская отсылка к этим трагедиям. Поэт именно тогда заявляет о "влечении духа" в православный храм и клянется в верности ("вовеки не изменим") русской церкви, реально помогавшей голодающим.
И Мандельштам всей системой зерновых метафор, пронизывающих смысловое пространство стихотворения, как бы завершает это сопоставление: как Иосиф во время семилетнего голода питал всех, притекавших к нему за хлебом; так и Иисус Христос сделался для нас небесным хлебом для вечной жизни.
Итак, Мандельштам в стихотворении "Люблю под сводами седыя тишины…" говорит о сохранении и приумножении веры как залоге освобождения, как бы следуя этимологии имени Иосиф (Ср.: Он <т. е. Бог> приумножит). Но это приумножение достигается через страдание и смерть. Не случайно кульминационным эпизодом лирического сюжета стихотворения становится "широкий вынос плащаницы", отсылающий к богослужению в Великую пятницу, символизирующему кульминационный момент Священной Истории – Страсти Господни.
При тоталитарной власти христианство и культура (а Мандельштам эти понятия в статье "Слово и культура" отождествляет) оказывается под угрозой и вынуждено как бы умереть: уйти в подполье, чтобы впоследствии воскреснуть. Проводя аналогию современной эпохи (когда преследуется и уничтожается и религия, и культура) с эпохой преследования первохристиан, Мандельштам приходит к мысли, что русская культура становится катакомбной церковью.
Вот почему метафора зерна в ореоле дважды повторенного эпитета "глубокий" (глубокие закрома, глубокая вера) и в сопряжении со сквозным мотивом смерти Спасителя как неотъемлемым атрибутом Страстной пятницы (ознаменованной ритуалом "выносы плащаницы"), в финальной строфе обретает новую смысловую перспективу. В подтексте здесь явная отсылка к евангельской притче о "пшеничном зерне", которое, если "пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ин 12:24). Вместе с тем ключевые метафоры стихотворения восходят и к другому евангельскому сравнению: "Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым" (Матф 3:12) <курсив мой – Л. Г.>.
В поэзии Мандельштама 1920-х годов зерновые метафоры включаются, с одной стороны, в хлебную парадигму, а с другой, выступают в бинарной оппозиции с семантикой соломы как символом убывания, усыхания жизни. При этом хлеб воспринимается как атрибут сакральной еды, Евхаристии.
Следует отметить, что изоморфизм понятий слово и хлеб развернут в статьях Мандельштама "Слово и культура" (1921) и "Пшеница человеческая". Е. А. Тоддес, анализируя символические смыслы зерна, пшеницы, нивы как ключевых образов этой статьи, пишет: "Через мифологему хлеба, через сквозные или локальные метафоры кодируются различные феномены культуры, в том числе и поэтическое слово".
В статье "Слово и культура" объединяющим началом слова и хлеба становится страдание (ср.: "В жизни слова наступила героическая эра. Слово – плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание", 2, 170), что от ссылает к магистральному мотиву "искупительной жертвы" в стихотворении "Люблю под сводами седыя тишины…"
Но поскольку слово Мандельштам отождествляет с хлебом, то возможна и обратная зависимость: хлеб утоляет "не только физический, но и духовный голод" (2, 168). Отсюда семантическая гомология хлеба (колобка) – со словом; каравая – с собором. Сравни в стихотворении "Как растет хлебов опара…":
Словно хлебные Софии
С херувимского стола
Круглым жаром налитые
Подымают купола.
Чтобы силой или лаской
Чудный выманить припек,
Время – царственный подпасок –
Ловит слово-колобок…(1, 142)
Отождествление хлеба со словом, воплощенное в обратимой метафоре, распространяется и на всю словесно-хлебную парадигму творчества Мандельштама. Слово может утолять голод, иметь припек, быть черствым. Но тогда с черствым хлебом может отождествляться и носитель Слова – Поэт, до тех пор, пока он не востребован временем:
И свое находит место
Черствый пасынок веков –
Усыхающий довесок
Прежде вынутых хлебов(1, 142)
Мы полагаем, что наш анализ ассоциативной логики и библейских аллюзий, с помощью которых осуществлялось отождествление хлеба – со словом, зерна – с верой; каравая – с собором; собора – с амбаром, зернохранилищем, ригой, житницей, закромами в стихотворении "Люблю под сводами седыя тишины…" и в примыкающих к нему стихах, прояснил механизм образования ряда метафор в произведениях Мандельштама первой половины 1920-х годов.
Светлана Дубровина
"Антитрапеза" в "антитеатре": еда в творчестве Сэмюэля Беккета
Среди авторов, творчество которых принято относить к направлению "антитеатр" или "театр абсурда", наиболее значительной фигурой представляется Сэмюэль Беккет. Драматург, автор романов (трилогия "Моллой", "Мэлон умирает", "Безымянный"), а также текстов "внежанровой" природы ("Как есть"), Беккет доводит театр до его границ, в его пьесах персонажами становятся "рот", "силуэт" или "несколько тактов Шопена", происходит не только постепенное исчезновение Другого, но и разложение на элементы самого "я" (повествователя в прозаическом тексте или "героя" пьесы).
Сопоставление образов еды в творчестве Беккета с библейским пониманием трапезы не случайно. Беккет происходил из верующей протестантской семьи, в особенности строга в вере была его мать. Сам он считал очень важным тот факт, что родился в Страстную Пятницу, 13 апреля 1906 г., и, по свидетельству знавших его людей, проживал свою жизнь как непрерывные Страсти, страдания. Аллюзии на евангельские образы и темы мы найдем во многих произведениях Беккета. Так, едва ли не в самом начале пьесы "В ожидании Годо" герои обсуждают историю о двух разбойниках, распятых рядом с Христом, этот сюжет в варианте Августина Блаженного ("Не отчаивайся: один из разбойников был спасен; Не обольщайся: один из разбойников был проклят") определяет основную тему пьесы, тему спасения, к которой постоянно возвращаются герои, уже не говоря о бросающейся в глаза аллюзии имени героя пьесы Годо на слово "Бог" (Godot – God), героя, который так и не появится на сцене, и которого герои все время ждут как избавления от всех страданий. В разных произведениях Беккета возникает образ Голгофы, например, в "Конце игры", пьесе, которая вся проникнута символикой и образами Нового и Ветхого завета: пространство пьесы напоминает Ноев ковчег (герои, последние люди, нашли укрытие и проживают вместе последние времена – в отличие от Ноя, от которого ведет свое начало нынешний род человеческий), центральными темами являются темы Бога-отца (Хамм считает себя покровителем Клова, заменившим ему отца, Нагг – отец Хамма) и Распятия. Беккет комически обыгры вает имена героев: имя Хамм (Hamm) отсылает не только к имени сына Ноя Хама (Ham), но и к англ. "hammer", молоток; Клов (Clov) – к франц. "clou", гвоздь; Нагг и Нелл (Naggи Nell) вместе напоминают нем. "nagel", "гвоздь". Молоток и гвозди – символика Страстей, но значения имен связаны также с распределением "психологических функций" между персонажами: Хамм – обладатель власти, мучитель, палач; Клов, Нелл и Наг – его жертвы.