Ну, положим, Алимпияда Самсоновна, что вы выйдете и за благородного – да что ж в этом будет толку-с? Только одна слава, что барыня, а приятности никакой нет-с. Вы извольте рассудить-с: барыни-то часто сами на рынок пешком ходят-с. А если и выедут-то куда, так только слава, что четверня-то, а хуже одной-с купеческой-то. Ей-богу, хуже-с. Одеваются тоже не больно пышно-с. А если за меня-то вы, Алимпняда Самсоновна, выйдете-с, так первое слово: вы и дома-то будете в шелковых платьях ходить-с, а в гости али в театр-с – окромя бархатных, и надевать не станем. В рассуждении шляпок или салопов – не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведем орловских.
Тщеславные фантазии "мещан во дворянстве" у Островского переплетаются с высоким мнением о собственной образованности и представлениями о невежестве окружающих. При этом "образованность" понимается как стремление "всякую моду подражать". Проявлениями необразованности становятся и сертучишко ветхий, и мадера вместо шампанского.
Цель и смысл поведения мещанина, попавшего в избранное общество, определяется словом, неоднократно встречающимся у Островского, – "повеличаться". Нередко персонажи Островского "величаются" над ближним: менее удачливым купцом, братом-чиновником, человеком дворянского сословия.
Стремясь "повеличаться" над окружающими, герои Островского любят противопоставлять себя иностранцам, чаще – немцам. Подхалюзин хвалится грабительскими принципами своей торговли, а Большов, по всей видимости одобряя его действия, отвечает: "Чай, брат, знаешь, как немцы в магазинах наших бар обирают. Положим, что мы не немцы, а христиане православные, да тоже пироги-то с начинкой едим. Так ли, а?" На самом деле получается, что купцы, гордо именующие себя "христианами православными", тоже обирают своих "бар", а немцев за это осуждают. Похожая ситуация изображена в "Семейной картине", где купец Антип Антипыч Пузатов "немца Карла Иваныча рубликов на триста погрел", затем бесчестно обманул в суде и пообещал: "И в другой раз тоже сделаю, коли векселя не возьмет".
Нередко желание героя "повеличаться" над окружающими встречает достойный отпор в форме своего рода антитрапезы. Так, в первой пьесе "бальзаминовской" трилогии "Праздничный сон – до обеда" поверхностно понятая образованность и подражание ей в соединении с неопытностью и обыкновенной глупостью становятся причиной обмана, угрожающего бедой семейному благополучию. За образованного и, как Миша Бальзаминов сам рекомендует себя, человека со вкусом принимают обыкновенного "шатуна", рассчитывающего на случайный крупный выигрыш: "Что служить-то! – говорит Бальзаминов. – Много ли я выслужу? А тут вдруг зацепишь мильон".
Неуеденов, подозревая обман, просит принести ему орехи и камень и усаживается у окна, мимо которого ходит Бальзаминов. В то время как племянница ослеплена ложным блеском, именно дядя проницательно распознает обман в претензиях Бальзаминовых на образованность и готов "антитрапезой" выразить свое презрение.
"Антитрапеза" предваряет сцену чайного застолья, в которой происходит разоблачение Бальзаминова. Источником комизма являются также застольные разговоры, которые ведутся со всей серьезностью: О Наполеоне, который "опять на Москву идти хочет", о фараоне, который "по ночам с войском из моря стал выходить", о Царьграде как "пупе земли".
Разговор о Наполеоне при всей его нелепости и комизме в контексте эпизода оказывается далеко не случайным. Именно в этой сцене Неуеденов объявляет подлинные причины стремления Бальзаминова к выгодной женитьбе. Это, конечно же, не любовь, но и не богатство как таковое, а особый тип горделивой амбиции, высокомерия и самолюбия – стремления "повеличаться" над своим братом, вынужденного долгим путем служения добиться "трудового хлеба" и определенного положения в обществе.
Особого рода тему в художественном мире Островского составляет философия пьянства. Во-первых, мы узнаем, что пьяные кутежи были чем-то обычным в кругу действительно невежественных и грубых купцов, не знавших иных развлечений. Антип Антипыч в "Семейной картине" рассказывает о себе: "да ведь мы театров-то, друг, не знали, у нас закатился в Марьину либо к цыганам в Грузины, да и пьянствуешь недели две беспросыпу"; Карп Карпыч Толстогораздов в "Не сошлись характерами", заставая прислугу где-нибудь вдвоем, любит затевать свадьбы, но не ради благочестия, а потому, что любит пображничать. Ширялов в "Семейной картине" лечится не микстурой, а крепкими напитками и "пунштиком", придумывая благочестивое оправдание: "Да и никогда я, матушка, этими михстурами не лечился; этого греха на душу не брал".
Во-вторых, в купеческой среде все-таки опасались выдать дочь замуж за пьяницу, но делали исключение, если узнавали, что жених "во хмелю смирен". В-третьих, нередко именно пьяницы оказываются ловкими помощниками своих хозяев в нечистых делах. Таков Рисположенский в комедии "Свои люди – сочтемся", готовый угождать и Большову и Подхалюзину за водочку, ссылаясь при этом на свое "маленькое" положение и неприхотливость желаний:
Это водочка у вас? Я, Лазарь Елизарыч, рюмочку выпью. Что-то руки стали трястись по утрам, особенно вот правая; как писать что, Лазарь Елизарыч, так все левой придерживаю. Ей-богу! А выпьешь водочки, словно лучше.
Но особенно яркое и сложное звучание тема пьянства получает в образе Любима Торцова в комедии "Бедность не порок". Брат Гордей, обличающий Любима за пьянство, сам во многом вместе со своим другом Африканом довел его до подобного состояния. К тому же и сам Гордей, как сообщает нам его жена, "теперь с этим Африканом пьют".
История Любима перекликается с евангельской притчей о блудном сыне, но имеет свои особенности. "Финал же этой остросовременной притчи, – пишет А. И. Журавлева, – противоположен евангельскому рассказу и его древнерусским вариациям, где отец с распростертыми объятиями встречает раскаявшегося сына. Гордей же (замещающий здесь отца) стыдится брата и не хочет иметь с ним ничего общего". Добавим от себя, что по возвращении Любима в родной дом уже не легкомыслие молодого человека, а гордое упорство, высокомерие, жестокосердие старшего брата, возомнившего себя мещанином во дворянстве, становятся причиной пьянства младшего.
Пьянство Любима переплетается с юродством как формой социального обличения. По словам Егорушки, "на второй-то праздник дяденька Любим Карпыч обедал у нас, за обедом-то захмелел, да и начал разные колена выкидывать, да смешно таково. Я смешлив ведь больно, не вытерпел, так и покатился со смеху, а уж на меня глядя и все".
Исповеди Любима Торцова Мите отчасти напоминают исповедь Семена Мармеладова в "Преступлении и наказании" и таящимся за этой исповедью прозрением о Божественном суде и справедливости:
О люди, люди! Любим Торцов пьяница, а лучше вас! Ведь я народ обманывал: просил милостыню, а сам пропивал. Мне работишку дадут; у меня будет свой горшок щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Брат! и моя слеза до неба дойдет! Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность не порок.
Таковы предварительные суждения к теме, требующей подробных специальных исследований на материале всего творчества выдающегося русского драматурга.
Любовь Кихней
Метафора зерна в стихотворении О. Мандельштама "Люблю под сводами седыя тишины…"
Встихотворении "Люблю под сводами седыя тишины…" (1921–1922) Осип Мандельштам, обращаясь к Исаакиевскому собору, казалось бы, превозносит его над соборами Софии и Петра, воспетыми в "Камне": "Не к вам влечется дух в годины тяжких бед…" Но это предпочтение мнимое: строфой выше Мандельштам говорит об этих соборах как о величайших хранителях христианских ценностей:
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Новаго Завета.
При этом в топике "вечных соборов" на первый план выходит не архитектурная составляющая, как это было в "Камне", а семантика помещения для хранения зерна. Образы той же семантической парадигмы присутствуют в последней строфе, но они относятся уже к Исаакиевскому собору:
…И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.