Это бытие сокрытого божества, которое смотрит на тебя и содержит то, с чем ты еще не воссоединился. Оно жаждет высвобождения. И выходящая на поверхность порода - не материальное образование, а образ самопроявляющейся сущности:
Но что ж от недр земных родясь произошло?
Любезное дитя, прекрасное Стекло.
"Меня, - признается Мандельштам, - все тянет к цитатам из наивного и умного восемнадцатого века, <…> из знаменитого ломоносовского послания:
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов.
Откуда этот пафос, высокий пафос утилитаризма, откуда это внутреннее тепло, согревающее поэтическое размышление о судьбах обрабатывающей промышленности…" (II, 266).
Ремесленная обработка и шлифовка стекла остались бы совсем за кадром, если бы не "луковицы-стекла", связанные со Спинозой. В "Египетской марке" (1928): "Сначала Парнок забежал к часовщику. Тот сидел горбатым Спинозой и глядел в свое иудейское стеклышко на пружинных козявок" (II, 476). Культурная традиция прочно связывала образ Спинозы с обрабатываемым стеклом. Лейбниц о Спинозе: "Известный еврей Спиноза <…> был по профессии философом и вел тихую и совершенно одинокую жизнь, его ремесло состояло в шлифовании оптических стекол и изготовлении очков и микроскопов". Как бы ни был мифологизирован образ реального Спинозы, Мандельштам реализовывал его (реализовывал - во всех смыслах этого слова) в своем поэтическом опыте. Спиноза соединял в себе мыслителя и ремесленника, рукотворный опыт и чистое умозрение. Таким образом, перед нами иудейское и мыслящее стекло, мыслящее в той мере, в какой руки у Мандельштама всегда видящие, зрячие. И вот это иудейское мыслящее стекло - "бинокль прекрасный Цейса" - прозорливец Зевес получает от царь-Давида, в свою очередь передавая псалмопевческий дар видения автору, который любит военные бинокли.
В записных книжках к "Литературному портрету Дарвина" Мандельштам помечает: "Глаз натуралиста обладает, как у хищной птицы, способностью к аккомодации. То он превращается (а превращение всегда связано с вращением - Г. А., В. М.) в дальнобойный военный бинокль, то в чечевичную лупу ювелира" (I II, 395). Бинокль, лупа, кодак и т. д. - это не законченные, устоявшиеся предметы, а подвижные формы, "орудийные метаморфозы", всегда сохраняющие возможность превращения в другой предмет. Этот ряд превращений напоминает устройство приборов в оптическом эксперименте, где по ходу светового луча в различном порядке выстроены зеркала, линзы, призмы и т. д. Конечно, это только аналогия. Важно лишь подчеркнуть, что мандельштамовские "оптические средства" - выстраиваясь ли друг за другом, встраиваясь ли друг в друга - существуют не отдельно, а как единое целое.
Но какой в этом толк? С чем связано превращение горной породы в бинокль Цейса? Зачем поэту бинокль и что он собирается увидеть?
Мандельштам вполне согласился бы с Мерло-Понти в том, что мир таков, каким мы его видим, но необходимо учиться его видеть. Гетеанский дидактиль и дисциплина Андрея Белого - "воспитание глаза". Достичь новых способов видения можно лишь созданием специальной оптики, устройств особого рода, поэтических органов, которые не являются продолжением или удвоением органов физического зрения. Мандельштам пишет о Данте, одновременно характеризуя и себя: "Дант никогда не вступает в единоборство с материей, не приготовив органа для ее уловления, не вооружившись измерителем для отсчета конкретного каплющего или тающего времени. В поэзии, в которой все есть мера и все исходит от меры и вращается вокруг нее и ради нее, измерители суть орудия особого свойства, несущие особую активную функцию. Здесь дрожащая компасная стрелка не только потакает магнитной буре, но и сама ее делает" (II I, 221–222).
В поэтическом мире Мандельштама бинокль Цейса и превращается в символическую структуру, орудие особого свойства. Мамардашвили называет такие орудия и активные измерители "артефактами". Гете писал: "Животных учат их органы, говорили древние; я прибавлю к этому: также и людей, хотя последние обладают тем преимуществом, что могут, в свою очередь, учить свои органы". Артефакты располагают нас в каком-то ином времени и пространстве и создают измерения сознательной жизни, которые естественным образом нам не свойственны. Артефакт - не искусственная приставка, механический усилитель зрения, вроде реального бинокля Цейса в реальном мире, а элемент и условие самого видения или - в терминологии Мандельштама - "в гораздо большей степени явление внутренней секреции, нежели апперцепции, то есть внешнего восприятия" (III, 200). Поэтический бинокль создан, а не получен, и созданный однажды не может сохраняться сам по себе, а нуждается в непрерывном воссоздании. Белый даже выдумает глагол "биноклить". "Поэтическая речь создает свои орудия на ходу и на ходу же их уничтожает" (III, 251).
Автор - не наблюдатель, а соучастник, но в чем же он соучаствует? В каких-то событиях понимания, которые не могут быть получены вне символической структуры артефакта. Мандельштамовский мир - это не мир законченных событий, устойчивых атрибутов и прямых перспектив. Взгляд - это "акт понимания-исполнения" (II I, 217), а не пассивная аффицированность миром. "Глаз ищет формы, идеи" (III, 20 6), но эта форма не предшествует акту понимания, а исполняется, выполняется в самом акте видения. Понимание, индуцированное внутри артефактного, орудийного пространства зрения, само в свою очередь только и делает его возможным. Подобно стрелке, которая не обнаруживает магнитную бурю, а создает ее, бинокль не отражает или приближает облик ландшафта, а являет лик бытия. Марина Цветаева выводит формулу тождества бытия и видения - "быть-видеть", с очень характерной пунктирной растяжкой зрения:
Глаза вски - ды - вает:
- Была-видела? - Нет.(II, 134)
Там, "где глаз людей обрывается куцый", у поэта, по Маяковскому, - "широко растопыренный глаз" и возможность "вытянуться отяжелевшему глазу" (I, 185, 187, 178). В своем путешествиии "Ветер с Кавказа" Белый писал: "…Художественная ориентация (знаю то по себе) так же необходима, как и практическая; вторая ориентация - удел путеводителя; но знание о поездах, гостиницах, путях и перечень названий - лишь подспорье для большего; большее - умениеподойти к открывающейся картине мест; мало видеть; надо - уметь видеть; неумеющий увидеть в микроскопе напутает, это - все знают; не знают, что такой же подход необходим и к природе; мне приходилось видеть людей, скучающих у Казбека; они говорили: "здесь - нечего делать". И это происходило не от их нечуткости, а от неумения найти расстояние между собой и Кавказом. Каждая картина имеет свой фокус зрения; его надо найти; и каждая местность имеет свой фокус; лишь став в нем, увидишь что-нибудь".
Значит, Мандельштам ищет не другое место, а фокус зрения. "Глаз-путешественник" всегда в движении. Взгляд обладает своей плотностью и протяженностью ("я растягивал зрение, как лайковую перчатку…"), мерой и познавательной силой. Бинокль Цейса - символическое тело взгляда в "Канцоне". У Данте:
Non ti maravigliar: che cio procede
Da perfetto veder, che come apprende,
Cosi nel bene appreso muove ‘l piede.
Случаясь и располагаясь в акте видения, пропитывая им себя, автор пытается проникнуть в невидимую даль будущего и разгадать собственную участь. Только испытанием, а не посторонним наблюдением открывается истина о мире. И это испытание зрением, с одной стороны, врастает вавторскую судьбу ("чтобы зреньем напитать судьбы развязку"), а с другой - является как акт понимания элементом и частью самого мира, самого бытия:
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.(III, 130)
Бытийное завязывание и развязывание таких узлов и составляет суть мандельштамовской метафизики. "Музыка и оптика образуют узел вещи", - утверждает он (II I, 241). Бинокль и есть такая вещь-узел, солнечное сплетение псалмопевческого голоса и богоподобной прозорливости. Единый континуум "зрения - слуха - осязания - обоняния и т. д." задается, с одной стороны, идеей того, что "видеть, слышать и понимать - все эти значения сливались когда-то в одном семантическом пучке" (III, 185), а с другой - обеспечивается постоянным межъязыковым оборотничеством ключевых значенией: "Глаз" = глас, голос; нем. Glas - 1). "стекло", 2). "очки", 3). "бинокль"; Glaslinse, - "оптическое стекло"; Zeib glas - "бинокль Цейса". (Мандельштамовские "луковицы-стекла" пребывают в родстве с английским взглядом, они "смотрят" - "look".) По Пастернаку: "Всегда перед глазами души (а это и есть слух) какая-то модель, к которой надо приблизиться, вслушиваясь, совершенствуясь и отбирая" (IV, 405).