Родство расшифровывается общим "источником" - частушкой, которая в начале века бытовала в низовом массовом пении (и звучит - как полномочная представительница этой среды - в рассказе Л. Андреева "Вор"):
Пила чай с сухарями,
Ночевала с юнкерями!
Маланья моя,
Лупоглазая!
К Блоку она попала не только со своим необычным ритмическим ходом, но даже с персонажами - гулящей девкой и "юнкерями" ("С юнкерьем гулять ходила…"). Чуковский тоже хорошо знал эту частушку, и в статье о Л. Андрееве цитировал ее целиком, приведенную в рассказе "Вор" первыми двумя строчками.
Первой же строфой "Крокодила" Чуковский как бы распахнул окно кабинета на улицу, и оттуда ворвались отголоски эстрадной песенки, стишка полубульварного поэта и воровской частушки, смешавшись с голосами литературной классики, звучавшими в помещении. Образ взят из одного источника, фразеология - из другого, ритмика - из третьего, а смысл, "идея" не связаны ни с одним из них. Это прекрасно понял С. Маршак: "Первый, кто слил литературную линию с лубочной, был Корней Иванович. В "Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть человеком высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию. Особенно вольно и полно вылилось у него начало. "Крокодил", особенно начало, - это первые русские "Rhymes"".
Начало "Крокодила" - первая строфа сказки - модель, на которую ориентировано все произведение. Начало задает тон, а тон, как известно, делает музыку. Подобно первой строфе, едва ли не каждая строчка "Крокодила" имеет ощутимые соответствия в предшествующей литературе и фольклоре (шире - в культуре), но восходит не к одному источнику, а к нескольким, ко многим сразу (подобно "цитатам" в "Двенадцати" Блока, по отношению к которым современный литературовед применил специальное слово - "полигенетичность").
Обилие голосов и отголосков русской поэзии - от ее вершин до уличных низов - превращает сказку в обширный свод, в творчески переработанную хрестоматию или антологию, в необыкновенный "парафраз культуры". "Крокодил" - на свой лад тоже альбом, принявший на свои страницы - неведомо для вкладчиков - невольные вклады десятков поэтов. Сказка Чуковского - своего рода "Чукоккала", отразившая целый век русской культуры.
Синтезирующим началом в этом случае выступает - поэт.
V
Вся сказка искрится и переливается самыми затейливыми, самыми изысканными ритмами - напевными, пританцовывающими, маршевыми, стремительными, разливисто-протяжными. Каждая смена ритма в сказке приурочена к новому повороту действия, к появлению нового персонажа или новых обстоятельств, к перемене декораций и возникновению иного настроения. Вот Крокодилица сообщает мужу о тяжком несчастье: крокодильчик Кокошенька проглотил самовар (маленькие крокодильчики ведут себя в этой сказке - и в других сказках Чуковского - подобно большим: глотают что ни попадя). Ответ неожидан:
Как же мы без самовара будем жить?
Как же чай без самовара будем пить? -
дает Крокодил выход своему отцовскому горю. Но тут -
Но тут распахнулися двери,
В дверях показалися звери.
Ритм сразу меняется, как только распахиваются какие-нибудь двери. Каждый эпизод сказки получает, таким образом, свою мелодию. Вот врываются былинные речитативы, словно это говорит на княжеском пиру Владимир Красное Солнышко:
Подавай-ка нам подарочки заморские
И гостинцами порадуй нас невиданными…
Затем следует большой патетический монолог Крокодила, вызывая в памяти лермонтовского "Мцыри":
О, этот сад, ужасный сад!
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами сторожей
Немало мучится зверей…
У Лермонтова, к примеру, почти наугад:
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад.
Глазами тучи я следил,
Руками молнию ловил…
В обоих случаях даже рифма на одно и то же слово ("сад - рад" и "брат - рад"), к тому же у Лермонтова и у Чуковского речь идет, в сущности, об одном и том же - о любви к свободе, о ненависти к неволе. Но в "Крокодиле" неволя представлена не монастырем с кельями, как в "Мцыри", а "садом" - зоосадом, зверинцем с клетками. Поэтому так естественно звучит в строчке "О, этот сад, ужасный сад!" парафраз (почти цитата) из "Зверинца" Велимира Хлебникова: "О Сад, Сад!"
У Хлебникова эта строчка выделена, поскольку ею начинается знаменитое стихотворение, породившее целую серию русских "бестиариев" в стихах и прозе; она выделена и тем, что, видоизменяясь, становится в "Зверинце" рефреном. От Лермонтова до Хлебникова - необыкновенно широкий захват, "Мцыри" и "Зверинец" - необыкновенный синтез, но такие чудеса случаются в "Крокодиле" на каждом шагу. Следующий шаг обнаруживает в тех же самых строчках сказки очевидную перекличку с поэмой Н. Гумилева "Мик" (подобно "Крокодилу", "детской" и "экзотической" поэмой). В "Мике" читаем:
…Он встал
Подумал и загрохотал:"Эй, носороги, эй, слоны,
И все, что злобны и сильны,
От пастбища и от пруда
Спешите, буйные, сюда.
Ого-го-го, ого-го-го!
Да не щадите никого".И павиан, прервав содом,
Утершись, тихо затянул:
"За этою горой есть дом,
И в нем живет мой сын в плену.
Я видел, как он грыз орех,
В сторонке сидя ото всех…"
Ситуацию этой сцены, ее ритм и образы предлагается сравнить со следующими местами монолога Крокодила (для удобства сравнения сделана небольшая перестановка, и фрагменты монолога приводятся не в той последовательности, в какой они располагаются в сказке Чуковского):
И встал печальный Крокодил
И медленно заговорил…Вы так могучи, так сильны -
Удавы, буйволы, слоны…Вставай же сонное зверье!
Покинь же логово свое!
Вонзи в жестокого врага
Клыки, и когти, и рога!Там под бичами палачей
Немало мучится зверей:
Они стенают и зовут
И цепи тяжкие грызут…Вы помните, меж нами жил
Один веселый крокодил…
Он мой племянник. Я его
Любил, как сына своего…
Р. В. Иванов-Разумник полагал, чтоб "Мике" Гумилева соединены "Мцыри" и "Макс и Мориц" Вильгельма Буша. Подобный же синтез осуществлен в монологе Крокодила, о котором, сверх того, можно сказать, что в нем соединены "Мцыри" и "Мик". Своеобразный стихотворный контакт Чуковского с Н. Гумилевым будет продолжен потом в "Бармалее", но это уже другая тема.
Ритм, подобный лермонтовскому, появляется еще в одном месте "Крокодила":
Не губи меня, Ваня Васильчиков!
Пожалей ты моих крокодильчиков! -
молит Крокодил, словно бы подмигивая в сторону "Песни про купца Калашникова…". Ироническая подсветка героического персонажа, достигаемая разными средствами, прослеживается по всей сказке и создает неожиданную для детского произведения сложность образа: подвиг Вани Васильчикова воспевается и осмеивается одновременно. По традиции, восходящей к незапамятным временам, осмеяние героя есть особо почетная форма его прославления - с подобной двойственностью на каждом шагу сталкиваются исследователи древнейших пластов фольклора. Героический мальчик удостаивается наибольшей иронии сказочника как раз в моменты своих триумфов. Все победы Вани Васильчикова поражают своей легкостью. Нечего и говорить, что все они бескровны. Вряд ли во всей литературе найдется батальная сцена короче этой (включающей неприметную пушкинскую цитату):
И грянул бой! Война, война!
И вот уж Ляля спасена.
Такая краткость даже несколько обескураживает: война заканчивается, не успев начаться. В самой этой краткости - ирония, которая усилится, когда память услужливо подскажет нам источник этого "батального полотна" - пушкинскую "Полтаву". Крокодил проглотил половину классической строки - и утроба Крокодила ей не повредила. Героические действия - бой и война - тоже представлены в сказке неоднозначно, возвеличены и осмеяны одновременно.
Особенно много в сказке отзвуков некрасовской поэзии. Оно и понятно: перед тем, как в ночном поезде вдруг сложились первые строфы сказки, Чуковский три или четыре года провел над рукописями Некрасова. Некрасовские ритмы переполняли внутренний слух сказочника, некрасовские строки то и дело срывались у него с языка:
Милая девочка Лялечка!
С куклой гуляла она
И на Таврической улице
Вдруг повстречала Слона.
Боже, какое страшилище!
Ляля бежит и кричит.
Глядь, перед ней из-за мостика
Высунул голову Кит…
Рассказ о несчастиях "милой девочки Лялечки" ведется стихами, вызывающими ассоциацию с великой некрасовской балладой "О двух великих грешниках": ритмический строй баллады Чуковский воспроизводит безупречно. Несколько лет спустя Блок напишет "Двенадцать", где тоже слышны отзвуки баллады "О двух великих грешниках", но важные для Блока темы "анархической вольницы", "двенадцати разбойников", "искупительной жертвы" и прочего ничуть не интересуют детскую сказку. Насыщенность "Крокодила" словесными и ритмическими перекличками с русской поэтической классикой имеет совсем другой, особый смысл.
Уж не пародия ли он, "Крокодил"?