И на другой день помещик приезжал с детками, и через несколько дней деток уже называли Сашей, Катей, Дуней и журили их, если они тыкали себе пальцы в нос, и похваливали их умницами, если они вели себя добропорядочно. Затем они рассовывались по разным воспитательным заведениям, и помещик уезжал восвояси, благодарный и твердо уверенный, что Архарова не морочила его пустыми словами и светскими любезностями и что она действительно будет наблюдать за его детьми. Так и было. Мальчики обязывались к ней являться по воскресеньям, и по праздничным дням, и в вакантные времена, чтобы не дать им возможности избаловаться на свободе… Архарова относилась весьма серьезно к своим заботам добровольного попечительства, и в Павловске они не забывались, но в Петербурге принимали еще большие размеры, и сплошь да рядом происходили визиты по учебным заведениям. Подъедет рыдван к кадетскому корпусу, и Ананий отправляется отыскивать начальство. "Доложи, что старуха Архарова сама приехала и просит пожаловать к ее карете". Начальник тотчас же является охотно и почтительно. Бабушка сажала его в карету и начинала расспросы… Речь шла, разумеется, о родственнике или родственниках, об их успехах в науках, об их поведении, об их здоровье, а затем призывались и родственники и в карету, и на дом. Достойные удостаивались похвалы, виновные наказывались выговором и угрозой написать отцу или матери. Однажды мой отец получил письмо из Вильны от незнакомого ему однофамильца Соллогуба. В письме выражалась просьба – оказать покровительство его двум сыновьям для поступления на службу. Меньшой, Юстин, определился в отдаленный кавалерийский полк и уехал. Старший, Проспер, поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и остался в Петербурге. Бабушка рассудила, что он однофамилец ее зятя, следовательно, не чужой, – и потому Проспер был включен в число родственников. Человек тихий, хороший служака, всеми уважаемый, Проспер Соллогуб повиновался так же радушно, как радушно ему было объявлено предложение, и до самой кончины бабушки он, чуть ли уже не в чине генерала, являлся в урочные дни к своей престарелой родственнице…
Старуха не любила отпускать нас без обеда. Эти обеды мне хорошо памятны. За стол садились в пять часов, по старшинству. Кушанья подавались по преимуществу русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. Кваса потреблялось много. Вино, из рук вон плохое, ставилось как редкость. За стол никто не садился, не перекрестившись. Блюда подавались от бабушки вперепрыжку, смотря по званию и возрасту. За десертом хозяйка сама наливала несколько рюмочек малаги или люнеля и потчевала ими гостей и тех из домашних, кого хотела отличить. Затем Дмитрий Степанович подавал костыль. Она подымалась, крестилась и кланялась на обе стороны, приговаривая неизменно: "Сыто не сыто… а за обед почтите. Чем бог послал…". После обеда она иногда каталась в придворной линейке, предоставленной в ее распоряжение, но большею частью на линейку сажали молодежь, а сама раскладывала гранпасьянс…
…В одиннадцать часов вечер кончался. Старушка шла в спальню, долго молилась перед киотом. Ее раздевали, и она засыпала сном ребенка. В постели она оставалась долго. Утром диктовала письма своему секретарю Анне Николаевне и обычно в них кое-что приписывала под титлами своей рукой. Потом она принимала доклады, сводила аккуратно счеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в гостиную… В этой несколько затхлой старческой атмосфере все дышало чем-то сердечноневозмутимым, убежденно-спокойным, жизнь казалась доживающим отрывком прошедших времен, прошедших нравов, испаряющейся идиллией быта патриархального, исчезавшего навсегда. Архарова ни в ком не заискивала, никого не ослепляла, жила, так сказать, в стороне от общественной жизни, а между тем пользовалась общим уважением, общим сочувствием. И старый, и малый, и богатый, и бедный, и сильный, и темный являлись к ней, и дом ее никогда не оставался без посетителей" (166; 379–391). Напомним, эта старуха была – кавалерственная дама, к которой с почтением относился двор, которая приглашалась на придворные обеды и которую навещала в дни именин и рождения вдовствующая императрица. В некрологе по кончине старухи Архаровой писалось: "До 1812 г. московский дом Архаровых, украшаясь гостеприимством, нередко в объеме своем представлял блестящее благородное собрание. Съезжались люди и большого, и среднего света: привет и ласка никого не обходили" (166; 640). И много было таких обломков исчезавшего старого барства, вельможества; эти Загряжские, Офросимовы, Корсаковы воспеты были А. С. Пушкиным, Л. Н. Толстым, А. С. Грибоедовым – то с теплой любовью, то с иронией, то с почтением.
Преизобилие народа, садящегося за стол у таких старосветских бар и барынь, имело причиной не только то, что они считались родством и с вовсе уж не родственниками: "В Москве было в старину одно почтенное, трогательное обыкновение: в каждом доме, смотря по состоянию, принималось на жительство некоторое число убогих девиц, преимущественно дворянок; одни старились в них и даже умирали, других с хорошим приданым выдавали замуж; связи первых со своими благодетельницами становились иногда крепче, чем самые родственные узы… Их жизнь была деятельно-праздная; в доме они кой за чем присматривали, исполняли некоторые комиссии своей хозяйки-аббатисы, раскладывали с ней грандпасьянс, посещали иногда подруг своих. Их набожность ограничивалась одними наружными обрядами религии, но они соблюдали их с точностью мелочною; они знали все храмовые праздники, и там, где бывало архиерейское служение, ими наполнялась половина церкви. Так проходила их беспорочная, их бесполезная жизнь" (35; 23).
По нынешнему времени, пожалуй, все это старое барство могло бы вызвать иной раз и недоумение, а то и возмущение. Взять хотя бы домашних шутов. Вот графиня Е. Ф. Орлова: "У нее была дура, по имени Матрешка, которая была преумная и претонкая штука, да только прикидывалась дурой, а иногда очень резко и дерзко высказывала правду… Эта дура очень любила рядиться в разные поношенные и никому не годные наряды: наденет на голову какой-нибудь ток с перьями и цветами, превратившийся в совершенный блин: платье бальное, декольте, из-под которого торчит претолстая и грязная рубашка и видна загорелая черная шея; насурмит себе брови, разрумянится елико возможно и в этом виде усядется у решетчатого забора, выходящего на Пречистенку, и перед всеми проходящими и проезжающими приседает, кланяется и посылает ручкой поцелуи… В то время, хотя и не везде, у вельмож и богатых господ, как прежде, но водились еще шуты и дуры, и были люди, которые находили их шутки и дерзости забавными. В Москве на моей памяти было несколько известных таких шутов: орловская дура Матрешка, у князя Хованского, нашего соседа, дурак Иван Савельич, карлик и карлица у Настасьи Николаевны Хитрово" (148; 230–231). Ну что ж, меняются времена, меняются и вкусы. Кстати, эта Матрешка была в молодости у добрейшей и благотворительной Е. Ф. Орловой дворовой девкой, хотела выйти замуж за кого-то из орловской дворни, да господа ей не позволили; после этого она долго болела, а когда выздоровела, то стала "дурачиться". Господа добрые были, дуру не оставили попечением…
При Павле I вельможи потихоньку стали удаляться из холодного чиновного Петербурга в более свободную Москву, в которой они и составили верхушку общества. В николаевский период вельможи повывелись: наступало время новых людей.
Джентльмен – довольно редкая птица, появившаяся примерно с 20-х гг. XIX в. Это человек в высшей степени комильфо, в котором безукоризненным было все – от прически и белья до манер и образования. Джентльменов отличали воспитание высокого класса, изысканные манеры, утонченная вежливость, сочетавшаяся с некоторой холодностью обращения; при этом и вежливость, и холодность распространялись на всех людей – и высших по положению, и низших, хотя бы и на прислугу, так что и крепостному лакею могли говорить "вы". Разумеется, это требовало также немалого состояния, во всяком случае материальной независимости от начальства, если джентльмен находился на службе. В Москве с ее русской широтой и простотой жизни джентльмены почти не водились: это был в основном петербуржец, как нельзя лучше соответствовавший нравственному климату служилой столицы. Естественно, это был светский человек, входивший в самый высший свет. Читатель, конечно же, понимает, что джентльмен был по преимуществу англоманом, копировавшим ходячее представление об англичанах, как людях вежливых и сдержанных. А англоманов в России было немного: традиционными для русского человека были нелюбовь, а то и ненависть к Англии, бывшей на протяжении двух веков постоянным явным или скрытым врагом России, инспирировавшей и поддерживавшей все войны Персии и Турции против России; "англичанка гадит" – было обычным присловьем русского человека, заговорившего о внешней политике.