В списке писателей, отвергаемых кубофутуристами, особый интерес представляет Кузмин. Это его на ивановской "башне" попросили стать ментором ("мэтром") начинающего Хлебникова. В дальнейшем Кузмин поддерживал Хлебникова сочувственными рецензиями. В советское время Кузмин и его, так сказать, гражданский муж Юрий Юркун принимали обэриутов у себя. К большому расстройству Хармса, в этом кругу выделяли не его, а Введенского. Если и Хлебников, и Хармс искали одобрения у Кузмина, то было бы естественно ожидать, что его вкусы, художественный репертуар и вообще эстетика как-то передались им.
С тем, что Пушкин, брошенный с парохода современности, был авторитетом для Хлебникова, магистральное авангардоведение вынуждено было примириться, не имея возможности игнорировать известное признание Лившица в "Полутороглазом стрельце":
"Спали же будетляне с Пушкиным под подушкой, хотя и сбрасывали его с парохода современности!" [Лившиц 1978: 150–151].
Однако час других русских классиков пушкинского калибра, вошедших в плоть и кровь авангардного письма, но преданных анафеме в "Пощечине общественному вкусу", еще не пробил. Так, обычно констатируется, что Толстой был мишенью словесных плевков Маяковского и "умерщвлялся" в одном стихотворении Хармса. Неужели авангардисты обрушились на "неважного" классика просто из любви к садистским жестам, или все-таки классик был для них важен, и их садизм по отношению к нему имел другие основания?
К интертекстуальным коллизиям, заслуживающим специального рассмотрения, относится и обэриутская заявка на "новое зрение". Обэриуты – по крайней мере, при вступлении в литературу – видели себя вливающимися в левое движение, авангардное и с пролетарским уклоном. Хармс и другие обэриуты к тому же боготворили Хлебникова. Позиция по меньшей мере странная: "вторые", даже если они продолжают "новое" дело "первых", никак не могут претендовать на первенство, поскольку готовая общеавангардная призма исключает взгляд на мир "голыми глазами".
Авангардистская самопрезентация оказывается противоречивой и в отношении такой проблемы, как "коллектив vs гений". В краткосрочной перспективе коллективное вхождение кубофутуристов и отчасти обэриутов в литературу имело свои выгоды. О кубофутуристах сразу заговорили, а их начинания стали событием. Другое дело, что за широкой спиной коллектива трудно разглядеть его самых выдающихся членов. Чтобы событием литературы стали и они, им надо было как-то обособиться.
В коллективном вступлении авангардистов в литературу поразительнее всего то, что при всей хулиганской дерзости и вере в себя никто из них не рискнул пойти по пути наибольшего сопротивления – войти в литературу одиночкой, не писать манифестов и полагаться исключительно на силу своих произведений. Такой, кстати, была творческая траектория Кузмина, Владислава Ходасевича и Марины Цветаевой. Кубофутуристы, а вслед за ними и обэриуты выбрали, напротив, путь наименьшего сопротивления. Они образовывали группы, придумывали под них различные "-измы", пытались завоевать любовь читающей публики манифестами, в которых разъясняли, как понимать их продукцию. Гениальность, однако, по определению не может быть ни массовой, ни запрограммированной, ни нисходящей до объяснения себя. Она – явление исключительное, нетиражируемое, бегущее коллективизма, как огня. Соответственно, когда кубофутуристы и обэриуты начинали производить в гении всех членов своей группы, понятие гениальности профанировалось и обесценивалось. Невзирая на эту очевидную истину, магистральное авангардоведение принимает совершенно всерьез утверждение авангардистов, будто на один отрезок времени пришлось такое количестве гениев, которые почему-то предпочитали собираться вместе и вырабатывали единую программу действий.
По всей видимости, Хлебников и Хармс осознали, что принадлежность к группе вредит их репутации, и в своем творчестве постарались переквалифицироваться из мы-гениев в я-гении.
3. "Островной" миф Хлебникова и Хармса
Тактика самопрезентации, более или менее единая для первого и второго поколений авангарда, для групп и их членов, может быть названа "островной" – по хлебниковским "Детям Выдры" (1911–1913), где изоляционистские тенденции были заявлены, видимо, впервые и сразу во весь голос:
<Вопль духов>
На острове вы. Зовется он Хлебников.
Среди разъяренных учебников
Стоит, как остров, храбрый Хлебников -
Остров высокого звездного духа.
Только на поприще острова сухо -
Он омывается морем ничтожества [ХлТ: 453].
Здесь духи удостоверяют сверхчеловеческую миссию писателя (он же – Сын Выдры) и его звездную гениальность. Эти смыслы несет метафора острова, благодаря которой Хлебников предстает фантастическим, небывалым, потрясающим воображение островом звездного духа, отделенным от ничтожества – окружающей его людской массы.
"Островная" самопрезентация только выглядит оригинальной. На поверку она следует готовым моделям. В западной традиции ими были: гетевский Фауст, общавшийся с духами и благодаря Мефистофелю проникавший в сферы, закрытые для рядового человека; дэз Эссент Жориса-Карла Гюисманса, затворившийся от людской серости в загородном доме и не допускавший до себя даже слуг ("Наоборот", п. 1884); и, конечно, Заратустра Фридриха Ницше, время от времени удалявшийся в леса и горы, к своим зверям, от ненавистной ему толпы, а затем возвращавшийся к людям с просветительскими речами и выношенными в одиночестве истинами ("Так говорил Заратустра", 1883–1885). А в русской традиции – державинско-пушкинская мифологема "поэт-царь" (ср. Ты царь: живи один, из стихотворения "Поэту", 1830 [Пушкин 1977–1979, 3: 165]). Эта мифологема и поддерживающая ее оппозиция "поэт vs чернь" восходят к европейскому романтизму, в том числе байронизму.
После "Детей Выдры" Хлебников переодевал свой "островной" самообраз в разные одежды: Короля Времени, марсианина, пророка-дервиша, – сохраняя и его выделительно-ограничительную специфику, и, на начальном отрезке, неизбежный элемент самозванства. Так, мифологема Короля Времени состоит в том, что Хлебников – в роли автора математических уравнений, спроецированных на историю войн, – отменит войны и станет благодетелем человечества. Весь этот набор самообразов подпадает под понятие жизнетворчества: Хлебников, следуя заповедям предшественников-символистов, старательно превращал свою жизнь в искусство.
В качестве "островного" гения Хлебников вполне иерархически обходился со своими соратниками. В манифесте "Труба марсиан" (1916) он, в качестве Короля Времени, произвел других кубофутуристов в марсиане:
"Славные участники будетлянских изданий переводятся из разряда людей в разряд марсиан. Подписано: КОРОль ВРЕМЕНИ ВЕЛЕМИР 1-й" (цит. по: [Старкина 2005: 244]).
Заметим, что марсианин – более высокий статус, чем просто человек (согласно, например, "Красной звезде" Александра Богданова, п. 1908), но менее высокий, чем Король Времени. Соответственно Хлебников, хотя и приподнимает своих товарищей над толпой, прочерчивает вертикаль власти, в которой отводит себе роль повелителя, а им – своего ближайшего окружения.