В отличие от них греки, если позволительно так выразиться, извлекли из жизненного потока явлений неподвижно-самотождественную "сущность" (будь то "вода" Фалеса или "число" Пифагора, "атом" Демокрита или "идея" Платона) и начали с этой "сущностью" интеллектуально манипулировать, положив тем самым начало философии. Они высвободили для автономного бытия теоретическое мышление, которое, разумеется, существовало и до них, но, так сказать, в химически связанном виде, всегда внутри чего-то иного. В их руках оно впервые превратилось из мышления-в-мире в мышление-о-мире. Но совершенно аналогичную операцию они проделали со словом, изъяв его из житейского и сакрального обихода, запечатав печатью "художественности" и положив тем самым - впервые! - начало литературе. В этом смысле литература, скажем, библейского типа может быть названа "поэзией", "писанием", "словесностью", только не "литературой" в собственном, узком значении термина. Она не есть литература по той же причине, по которой ближневосточная мысль не есть философия.
В обоих случаях мы высказываем не оценку их уровня, а характеристику их сущности, мы отмечаем не их мнимую неполноценность сравнительно с литературой и философией греческого типа, а их глубокие типологические отличия от последних. Существенно, что в обоих культурных мирах - ближневосточном и эллинском - совершенно различен социальный статус литературного творчества. Ближний Восток знает тип "мудреца" (древнеевр. hkm) - многоопытного книжного человека, состоящего на царской службе в должности писца и советника, а на досуге развлекающегося хитроумными сентенциями, загадками и иносказаниями ("притчами" - древнеевр. msljm); идеализированный портрет такого "мудреца" - Ахикар; из рук "мудрецов" вышли "Поучения Птаххотепа" и "Книга Притчей Соломоновых", "Беседа разочарованного со своей душой", "Екклесиаст" и другие шедевры учительной словесности. Палестина знала еще тип "пророка" ("возвестителя", древнеевр. nbj‘) - экстатического провозвестника народных судеб, несравнимо более склонного к нонконформизму, чем "мудрецы", кормившиеся из рук сильных мира сего. Когда речения "пророков" получали письменную фиксацию, возникали весьма своеобычные произведения, без которых немыслим облик Библии. Но ни "мудрецы", ни тем паче "пророки" никоим образом не были по своему общественному самоопределению литераторами. Ученость на службе царя, вера на службе бога - и словесное творчество всякий раз лишь как следствие того и другого служения, всякий раз внутри жизненной ситуации, которая создала отнюдь не литературными интересами.
Конечно, зрелый тип профессионального литератора, который больше страшится за честь своего стиля, чем за собственную гражданскую честь, и в Греции возникает только в эпоху эллинизма (хотя некий прообраз этого типа явили изумленному миру уже софисты); каждый может вспомнить знаменитую эпитафию Эсхила, похваляющуюся его подвигами на поле брани и не проговаривающуюся ни единым словом о его трагедиях. Все это так. И все же черты литератора проглядывают уже в зачинателях греческой поэзии, и притом с каждой эпохой все отчетливее. Легендарный образ Гомера, как он дан его жизнеописаниями, но также им самим - в лице Демодока ("Одиссея", песнь VIII) - являет, разумеется, родовые черты бродячего певца-сказителя, известные едва ли не всем народам мира, но при этом так, что в эти черты с необычной эмфазой вкладывается смысл отрешенной созерцательности, жизни только для своего искусства. Гесиод, критикуя поэтический принцип героического эпоса, выступает с авторской декларацией, с литературной программой, он проектирует собственное творчество, сознательно противопоставляя себя одной поэтической традиции и основывая другую ("Теогония", стр. 1-24). Земледелец, обращающийся к земледельцам, он отделен от собратьев тонкой, но ощутимой чертой: своим литераторством.