Однако если взглянуть по ту сторону разрыва, можно увидеть, что проблема кроется в самом теоретическом феминизме. Некоторые феминистки даже постструктурализм назвали хитроумным заговором мужчин-теоретиков и одураченных ими женщин. Как только историки обратили внимание на женщин как на субъект, рассуждают эти феминистки, тут-то и появился постструктурализм, "вовремя" заявивший, что сама идея человека как субъекта в той или иной степени выдумка. Обвинение в конспирологии указывает на разрыв между феминистками, сосредоточенными на буквальном и материальном аспекте мужского угнетения в таких ситуациях, как порнография и изнасилование, и теми феминистками-теоретиками, которые делают упор на метафорах и образах. В предисловии к книге "Тела, которые имеют значение" Джудит Батлер пишет об "ожесточенных спорах, которые многие из нас уже устали слушать". Батлер ссылается на избитую критику постструктурализма в духе "если кругом один дискурс, то как насчет тела?" Настаивание на неопровержимых доказательствах грубой реальности, вызванное стремлением к буквальности (что мы наблюдали, к примеру, у Вулф), препятствует развитию какой-либо дискуссии о том, что само понятие "материального" нагружено слишком объемным и неисследованным идеологическим багажом.
Впрочем, Батлер действительно раздражает, "когда построение образно сводится к вербальному действию, которое, видимо, предполагает субъекга". Батлер считает, что это неверное понимание незаслуженно отразилось на отношении к ее книге "Проблема гендера", посвященной производству гендерных категорий. Это неверное представление заставляет "критиков, работающих в рамках подобных предположений… спрашивать, "если гендер создан, то кто тогда его создает?"" Другими словами, введенные в заблуждение читатели ошибочно полагают, что "там, где есть деятельность, за ней обязательно скрывается субъект, умышленно ее инициирующий". По сути, Батлер спорит (среди прочих) с феминистками, подобными Вулф, которые находят сознательных заговорщиков, стоящих за любыми социальными процессами.
Пристальное внимание Батлер к персонификации возникает в связи с такими книгами, как "Миф о красоте". Но, как мы уже видели, текст Вулф изуродован непрерывной риторической борьбой, поскольку Вулф отрицает и одновременно использует конспиративистские формулировки, изображая социальное действие анонимным в одном месте и вводя тайных агентов - в другом. Бесконечные метания между буквальным и метафорическим изображением заговора в популярных феминистических работах обостряют невозможность обозначить проблему каким-нибудь непротиворечивым образом. Кажется, что нет таких слов, при помощи которых можно было бы передать и необходимость найти виновных, и понимание того, что историческое развитие - это нечто большее по сравнению с деятельностью какой угодно группы отдельных людей. Как доказывает неверное толкование известной своей сложностью и абстрактностью прозы Батлер, найти правильные слова - нелегкая задача. Несмотря на все недостатки (пожалуй, в первую очередь вызванные противоречиями в тексте), книги таких популярных писательниц, как Вулф и Фридан, действительно указывают на идею (которую почти невозможно уловить) заговора без заговора, идею социального устройства без стоящей за ним какой-то группы заговорщиков и идею действия без тайных действующих сил.
Жертвы культурного обмана
Писательницы вроде Фридан, Вулф и Фалуди остаются популярными не в последнюю очередь потому, что они обращаются к таким пользующимся популярностью жанрам, как конспирологический триллер и детективный роман. В итоге возникает парадоксальная ситуация, когда научный феминизм оказывается впереди по части демонстрации благожелательного и вдумчивого отношения к массовой культуре и в то же время сохраняет неявную антипатию к популярному феминизму за его тягу к конспирологии. И наоборот, такие популярные феминистки, как Вулф и Фалуди, отвергают термин "заговор", желая, чтобы их воспринимали всерьез как раз тогда, когда они поддаются "упрощающей" притягательности персонификации и предлагают едва замаскированную версию теории заговора массовой культуры.
Язык заговора привел к обоюдному молчанию и возвел языковые барьеры (порой вполне буквальные) не только между научным и популярным феминизмом, но и внутри самого популярного феминизма. Все довольно просто: всегда кажется, что мозги промывают не тебе, а каким-то другим женщинам, и именно они становятся жертвами заговора. Это чувство превосходства (оттого, что удалось вырваться из плена исторических и интеллектуальных сил, до сих пор порабощающих других) почти случайно пробивается в самом выборе слов, используемых для обозначения проблемы. Употребление собирательного местоимения в феминистской литературе отвечает вполне понятному желанию утвердить солидарность, сплотить женщин вместе, чтобы противостоять патриархату. Но в то же время настойчивое употребление местоимения "мы" приводит к скрытой поляризации, разделяя женщин на тех, кто поддается заговору и кому промывают мозги, и rex, кто остается сильным и мудрым субъектом, способным увидеть этот заговор, осудить его и даже преодолеть. Так, Фридан рассуждает об идеологической обработке американок главным образом в третьем лице множественного числа, в связи с чем возникает ощущение (которое она открыто признает), что когда-то ей заморочили голову тайной женственности, но теперь она избавилась от этой обработки. Впрочем, изредка она все-таки употребляет первое лицо множественного числа. Например: "В то время в Америке было много проблем, превративших нас в легкую добычу тайны: эти проблемы были настолько непреодолимы, что мы перестали мыслить критически" (ВМ, 160; курсив добавлен). Кратковременное отнесение самой себя к одураченному большинству нелегко увязать с раскручиваемым образом героического детектива-одиночки, которому удалось раскрыть тайный заговор.
Ко времени появления "Мифа о красоте" проблема собирательного местоимения стала ощущаться везде. С каждым предложением текст Вулф все больше обозначает основную, но прошворечивую границу между теми, кто обманут, и теми, кго в курсе дела. Чаще всего в начале предложения она приводит какой-нибудь факт или образ, свидетельствующий об угнетении женщин и выраженный дополнением в третьем лице множественного числа, лишь затем, чтобы во второй части произвести отождествление с этим угнетением при помощи собирательного местоимения. Порой это мучительно сбивает с толку, особенно в главе об анорексии, когда Вулф выясняет, что она страдала от нарушений питания в подростковом возрасте: среди "них" действительно могла оказаться и "я". Но во многих других местах сдвиг местоимений посреди предложения ставит Вулф в нелегкое положение как внутри, так и снаружи заговора по промыванию мозгов: "Если те женщины, которые всей душой хотят спастись, могут поверить в то, что они подвергаются религиозному внушению, в ходе которого используются проверенные методы промывания мозгов, то мы можем начать относиться к себе с состраданием, а не с ненавистью; мы можем увидеть, где и как изменили наш разум" (ВМ, 128; курсив добавлен). Впрочем, как отмечает Таня Модлески, стремление позиционировать себя четко "за рамками" идеологии обманчиво. "Сегодня, - пишет Модлески, - мы рискуем забыть тот важный факт, что, как и все остальные люди, даже культуролог порой может стать "жертвой культурного обмана" что в конце концов является лишь неприятным способом сказать, что мы существуем внутри идеологии, что все мы до самой глубины души жертвы политического и культурного господства (хотя мы никогда не бываем только лишь жертвами)". Таким образом, натянутость, скрытая в самом синтаксисе Вулф, указывает на ее противоречивое позиционирование и как жертвы обмана, и как знающей обо всем, как жертвы и в то же время как победительницы заговора, чей призрак нависает над текстом.