Петровская реформа, при всех издержках, которые накладывали на нее характер эпохи и личность царя, решила национальные задачи, создав государственность, обеспечившую России двухсотлетнее существование в ряду главных европейских держав и создав одну из самых ярких культур в истории человеческой цивилизации. И если нынешние критики Петра порой утверждают, что судьбы России сложились бы более счастливо без этой государственности, то вряд ли найдется человек, который хотел бы представить себе русскую историю без Пушкина и Достоевского, Толстого и Тютчева, без Московского университета и Царскосельского лицея.
Еще в XVII веке началось стирание различий между поместьем и вотчиной, а указ царя Федора Алексеевича (1682), возвестивший уничтожение местничества, показал, что господствующей силой в вызревавшем государственном порядке будет дворянство. Вряд ли стоит повторять общеизвестные истины о социальном эгоизме этого нового господствующего сословия и предаваться запоздалому обличению крепостного права. Недобрая память, оставленная им в русской истории, слишком очевидна. Однако, отрицая историческую роль русского дворянства, мы рискуем впасть в крайность.
Деятели Петровской эпохи любили подчеркивать общенародный смысл осуществляемых в тяжких трудах реформ. В речи, посвященной Ништадтскому миру, Петр сказал, что "надлежит трудитца о ползе и прибытке общем <…> от чего облегчен будет народ". Сходную мысль выразил и Феофан Прокопович в речи, посвященной этому же событию. Вопрошая, каковы должны быть плоды мира, он отвечал: "Умаление народных тяжестей".
Еще в XVII веке, в поэзии Симеона Полоцкого, возник идеал царя-труженика, который "трудится своими руками" и царствует ради блага подданных. Этот образ получил монументальное развитие в творчестве М. Ломоносова. Его Петр
Рожденны к Скипетру, простер в работу руки,
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть наук…
Он являлся не в блеске престола, а "в поте, в пыли, в дыму, в пламени", "за отдохновение почитал себе трудов Своих перемену. Не токмо день или утро, но и солнце на восходе освещало его на многих местах за разными трудами". Конечно, многие высказывания современников несут на себе печать лести. Но не лесть руководила историком князем Михаилом Щербатовым (его перо не щадило современных ему государей), когда он в "Рассмотрении о пороках и самовластии Петра Великого", перечислив все негативные стороны его царствования, все же вынес оправдательный приговор реформатору. Не был льстецом и Пушкин в своих знаменитых строках:
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
Личный труд Петра не был забавой, странной причудой - это была программа, утверждение равенства всех в службе. Государственная служба приобретала для Петра почти религиозное значение грандиозной, непрерывной литургии в храме Государства. Работа была его молитвой.
И если в среде старообрядцев возникла легенда о "подменном царе" и "царе-антихристе", то выходец из народа Иван Посошков, бесспорно, отражал не только свое личное мнение, когда писал: "Великий наш монарх… на гору… сам-десят тянет". Вряд ли представляли исключение и те олонецкие мужики, которые, вспоминая Петра, говорили, что Петр - царь так царь! Даром хлеба не ел, пуще батрака работал. Нельзя забывать и о неизменно положительном образе Петра в русском сказочном фольклоре.
Не будем, однако, настаивать на правоте того или другого взгляда: легенда о "народном царе" - такая же легенда, как и о "царе-антихристе". Отметим лишь существование обеих легенд и попытаемся оценить реальную ситуацию.
Дворянство, бесспорно, поддерживало реформу. Именно отсюда черпались неотложно потребовавшиеся новые работники: офицеры для армии и флота, чиновники и дипломаты, администраторы и инженеры, ученые. То были энтузиасты труда на благо государства, - такие, как историк и государственный деятель В. Н. Татищев, писавший, что все, чем он обладает (а "обладал" он многим: изучал в Швеции финансовое дело, строил заводы и города, "управлял" калмыцким народом, был географом и историком), он получил от Петра, и главное, подчеркивал он, разум.
Однако, когда мы говорим "дворянство" применительно к этой эпохе, следует уточнить наши привычные, основанные на Гоголе или Тургеневе представления. Важно иметь в виду, что во время восстания Болотникова и других массовых народных движений дворянские отряды составляли хотя и нестойкую и ненадежную, но активную периферию крестьянских армий. Крепостное право еще только складывалось, и в пестрой картине допетровского общества с его богатством групп и прослоек дворянин и крестьянин еще не сделались полярными фигурами.
Поэтому можно взглянуть на вопрос и с другой стороны. XVII век был "бунташным" веком. Он начался смутой, самозванцами, польской и шведской интервенцией, крестьянской войной под руководством Болотникова и продолжался многочисленными мятежами и бунтами. Мы привыкли к упрощенному взгляду, согласно которому взрывы классовой борьбы всегда соответствуют интересам низших классов, а выражение "крестьянская война" воспринимается как обозначение такой войны, которая отвечает интересам всего крестьянства и в которой крестьянство почти поголовно участвует. При этом мы забываем слова Пушкина: "Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный". Уже смута с ее бесчинствами, которые творили не только интервенты, но и многочисленные вооруженные банды "гулящих людей", причинила сельскому населению России неизмеримые страдания. Опустошенные и разграбленные села, крестьянские избы, забитые трупами, голод, бегство населения - такая картина возникает из документов. Мятежи и бунты вызывали неслыханную вспышку разбойничества. Наивная идеализация - видеть в этих разбойниках Робинов Гудов или Карлов Мооров, защитников эксплуатируемых, обрушивших весь свой классовый гнев на угнетателей народа. Основной жертвой их делался беззащитный крестьянин:
Уж как рыбу мы ловили
По сухим по берегам,
По сухим по берегам -
По амбарам, по клетям.
А у дядюшки Петра
Мы поймали осетра,
Что того ли осетра -
Все гнедого жеребца.(Фольклорная запись моя. - Ю. Л).
Ограбленный "дядюшка Петр" вряд ли был угнетателем народа.
Идея порядка, "регулярного государства" вовсе не была внушена Петру I путешествием в Голландию или вычитана у Пуффендорфа - это был вопль земли, которая еще не залечила раны "бунташного века" и одновременно не могла себе представить, во что обойдется ей эта "регулярность".
Психология служилого сословия была фундаментом самосознания дворянина XVIII века. Именно через службу сознавал он себя частью сословия. Петр I всячески стимулировал это чувство - и личным примером, и рядом законодательных актов. Вершиной их явилась Табель о рангах, вырабатывавшаяся в течение ряда лет при постоянном и активном участии Петра I и опубликованная в январе 1722 года. Но и сама Табель о рангах была реализацией более общего принципа новой петровской государственности - принципа "регулярности".
Формы петербургской (а в каком-то смысле и всей русской городской) жизни создал Петр I. Идеалом его было, как он сам выражался, регулярное - правильное - государство, где вся жизнь регламентирована, подчинена правилам, выстроена с соблюдением геометрических пропорций, сведена к точным, однолинейным отношениям. Проспекты прямые, дворцы возведены по официально утвержденным проектам, все выверено и логически обосновано. Петербург пробуждался по барабану: по этому знаку солдаты приступали к учениям, чиновники бежали в департаменты. Человек XVIII века жил как бы в двух измерениях: полдня, полжизни он посвящал государственной службе, время которой было точно установлено регламентом, полдня он находился вне ее.