Не с этих ли стансов началось восхождение Пастернака на "нобелевской Олимп"? Что можно узнать из его изобильного творчества о нашем ужасном и прекрасном времени? Из его стихов не узнать – какое тысячелетие на дворе. Он проявил свое чувство времени лишь после гибели Маяковского в подобострастных стихах тому, кто олицетворял собой не тысячелетие, а чудовищное тридцатилетие полицейского режима. Зная каждодневный быт Б.Л., кто поверит Пастернаку, что ему хотелось труда "со всеми сообща". Да никогда. А то, что "заодно с правопорядком", – это уж точно! После предательства Мандельштама и участия в управляемой Сталиным официозной травле Маяковского Пастернак поспешил заверить создателя "правопорядка", что он всегда и во всем будет следовать вождю. Что и подтвердил постыднейшими строками: "Но лишь сейчас сказать пора (сейчас? В 1931 г.? Когда уже два года продолжалась разбойничья коллективизация?) / Величьем дня сравненье разня" (стало быть, "начало славных дней Петра", кои "мрачили мятежи и казни", были бесславны, а сталинские дни – не начальные, а зрелые! – отличаются от начальных петровских величием?!).
А последнее четверостишие этого славословия – издевательство над историей, над человеком, над здравым смыслом. Вчитайтесь: "Итак, вперед, не трепеща" (т. е. пусть вас сгоняют с земли, раскулачивают, ссылают в Сибирь – терпите!), а если вам, крестьянам, это не по нраву – "утешайтесь параллелью" (какое "изысканное", однако, слово из богатейшего русского лексикона!), т. е. тем, что в начальные дни Петра крестьяне страдали так же, если не хуже.
"Утешайтесь параллелью" – деваться некуда, "пока ты жив и не моща", т. е. тебя не добили до того, что ты превратился в мощи и (предупреждая или предостерегая или даже угрожая!) "и о тебе не пожалели". (Не пожалеют – это уж точно – будто тебя и не было вовсе среди живых.) Это Пастернак написал в 1931 г., через год после гибели Маяковского, когда ураган клеветы на поэта-провидца не только не стих, а поднялся до девятого вала. Теперь скажите, взыскующий правды читатель: кто стал "никакой" в поэзии при "советизме" – Маяковский или Пастернак?! Пастернак перезванивался со Сталиным, писал ему письма. Величал, благодарил, лебезил. И заверял, что его притягивает к Сталину тайное чувство привязанности – не то, какое испытывают по отношению к вождю все обыкновенные (?!) граждане, а особое, таинственное, только им двоим понятное (с. 508). "Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак" (с. 509) – так униженно, подобострастно писал Б.Л. вождю. Сталин явно благоволил автору "высокой болезни". Выполнил просьбу поэта (делал вид, что выполнил) об освобождении Пунина и сына Ахматовой. Сына – Льва Гумилева – освободили лишь при Хрущеве. На Первом всесоюзном съезде писателей устами Бухарина Сталин объявил Пастернака лучшим советским поэтом. Не сам же уже опальный (1934 г.) "бухарчик" осмелился на такую отсебятину. В отличие от Пастернака, Маяковский со Сталиным не общался, стансов Генсеку не посвящал, ибо не ждал от него в будущем отказа от репрессий, от произвола. Напротив. В предсмертной комедии "Баня" Маяковский под видом главначпупса карикатурно изобразил Сталина, который и был Главным начальником по управлению и согласованию всего и вся в Советской империи. Поэтому и до литературы добрался. Когда царь Николай I посмотрел "Ревизора", он сокрушенно повинился: "Всем досталось, а мне больше всех". Когда продолжатель "дела" Николая – узурпатор ленинской власти Сталин посмотрел продолжение "Ревизора" – "Баню" и узнал себя (в Победоносикове) и всех своих холуев, он не признался, как Николай I, а приказал немедленно снять с репертуара спектакль, разгромить в печати комедию Маяковского как клеветническую и антихудожественную, а режиссера Мейерхольда, постановщика всех пьес крамольного автора, расстрелять, что и было сделано несколькими годами позже – Сталин умел держать паузу. Что Вы напишете после "провала" "Бани"? – спросили автора "разгромленной" пьесы. Маяковский ответил: "Еще раз "Баню"!" Маяковский не умел заискивать перед властью. Он не заискивал и перед Лениным, а что ему Сталин? Ленину Маяковский решительно не нравился, он повелел резко сократить тираж его книг или даже не печатать. А Маяковский "в отместку" почитал Ленина. Он для поэта оставался единственным гарантом революции. Сталина Маяковский третировал как свершителя термидора. Он не знал достоверно, но не мог не понимать, что всесоюзная кампания его, Маяковского, очернительства была инициирована Главным главначпупсом страны. После гибели поэта кампания его поругания не только не утихла, а, напротив, стала еще черней, еще оголтелей. А параллельно в интеллигентских – писательских и окололитературных – кругах возрастала известность и славословие Пастернака, дойдя до апогея на Первом съезде писателей в 1934 г, где Бухарин от имени высшей власти провозгласил Б.Л. лучшим поэтом страны, а Пастернак присягнул знамени социалистического реализма. Бухарин знал, что Сталин ценил Пастернака, что вождь посылал на отзыв Борису Леонидовичу свои стихи, назвав их "стихами друга", просил нелицеприятной критики. Пастернак догадался, что автор сам Сталин. Стихи были дилетантские, плохие. Б.Л. растерялся. Сказать правду? А что, если автор поймет, что я разгадал его инкогнито? Тогда пропал. Слукавить? О плохих сказать хорошие? Не поверит, ибо сам знает, что его отроческие стихи всего лишь "проба пера". А что если Сталин просто хотел проверить мою искренность, понимая, что я не могу не догадаться, что истинный автор стихов он сам? Решил рискнуть. Связался через Поскребышева со Сталиным и сказал ему, извинившись, что стихи "его друга" плохие. Сталин, якобы довольный, поблагодарил Б.Л. за обстоятельный и откровенный отзыв о стихах "друга" и добавил, что его оценка совпадает с его, сталинской, оценкой. (На самом деле, думаю, очень обиделся.) При встрече Мандельштам прочитал Пастернаку свои антисталинские стихи:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, кует за указом указ:Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина."Мы живем, под собою не чуя страны.", 1933
Пастернак был ошеломлен, испуган. Он умолял, даже требовал: "Осип Эмильевич, никому не читайте, не показывайте, порвите немедленно". Но было уже поздно. Спустя неделю Пастернаку снова позвонил Сталин. Мандельштам был уже арестован. Сталин, само собой, не сказал автору "Тем и вариаций" ни об аресте Мандельштама, ни о том, что он, Сталин, прочитал крамольные стихи о "кремлевском горце". Только спросил, как Б.Л. оценивает поэзию Мандельштама. Смекнул
– значит, схватили, надо хвалить, спасать. Не стал. Испугался. Тон и смысл ответа "объективный". – "Мы поэты разных направлений. Мне трудно судить, но, конечно,
Мандельштам поэт талантливый". – Сталин вдруг: "Я бы своего друга защищал более решительно". Раскусил. Но за преданность простил "лучшего поэта страны". Как лучшего?! Ведь "лучшим" через два года назвал Маяковского. Да, назвал, хотя давно уже знал: Маяковский – гений, но не свой, может быть, даже троцкист, не зря его Троцкий хвалит. Впрочем, его, Сталина, оценка величия Маяковского перечеркнет литштудии Бронштейна. Так думал Генсек.