Сколько весит Слово поэта – хотел бы спросить я у Быкова? Если Быков немеревался навязать нам понимание сквозного мотива творчества Маяковского как рокового стремления к смерти, чтобы наконец всамделишная смерть сравняла его с самим собой, то мы даже согласимся, что это "красивый" литературоведческий ход (а может и прием сознания). Правда, тогда Маяковскому отказывается даже в свободе смерти (присутствует только воля к ней), ну это ничего, ведь он не то чтобы человек. Отказывается в искренности и взаправдашности: Быкова послушать, так Маяковский жертвует жизнью за один только революционный образ, за мировое господство абстрактного человека. Слово поэта – "славословие новой жизни" (с. 267), которой он не увидит и потому, как предлагает нам расценить Быков, делается еще остервенелей. Выходит, что слову Маяковского верить невозможно – мотивы потаенные, нечистые, много подспудного – вычурного. Пишет "жизнь" – читай "смерть придет и все решит"; пишет "рабочие" – "Богом забытые энтузиасты, жуйте дальше свой хлеб"; пишет "любовь" – "вас тысячи дур, а я один такой"; пишет "революция" – "как бы сделать так, чтоб ее не было, а было одно будущее"; пишет "человек" – "одному Богу известно, зачем он Ему нужен".
В слове Маяковского Быков не видит живой конкретики, – много мертвечины. А совместима ли мертвечина с гениальностью? Его абстракции – признак ограниченности. Откуда только шедевры берутся? "Запас, из которого черпает Маяковский, ограничен – и потому так понятна его тяга к путешествиям: не в силах углубить собственную лирику он судорожно расширяет ее географию" (с. 270). Почему так понятна? Почему обязательно судорожно, истерично. Потому, отвечает Быков, что всю жизнь Маяковский держится на "отважной ненависти к действительности". Поэт из лапы высасывает свою поэзию (Лермонтов). По Быкову, лапа у Маяковского не та – некультурный, мнительный, манерный, вымученный. "Рекомендовано" верить ритму, напору, симфонии – убийственным.
Но теперь о главном – об отношении к смерти. Решился бы Быков написать, что Толстой был певцом смерти? Вряд ли. А между тем Толстой признавался: "Вопрос мой – тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, – тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, что выйдет из всей моей жизни?". Иначе выраженный вопрос будет такой: "Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?" Еще иначе выразить вопрос можно так: "Есть ли в моей жизни смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью"". Свои размышления о тщете жизни Толстой подкрепляет ссылками на Соломона. "Суета сует, – говорит Соломон, – суета сует – все суета! Что пользы человеку ото всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род преходит и род приходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться: и нет ничего нового под солнцем". Толстой преодолел стремление к самоубийству, стремление к смерти, пересмотрев все канонические Евангелия и создав свое учение – толстовство. Это не избавило Толстого от попыток проникнуть в тайну смерти. Об этом и "Смерть Ивана Ильича", и рассказ "Хозяин и работник", и описание смерти Андрея Болконского на поле Аустерлица в "Войне и мире". Несмотря на намерения Маяковского покончить с собой, он никогда не пытался его осуществить. Во "Флейте-позвоночнике" вначале звучит суицидальная мелодия: "Глазами взвила ввысь стрелу. / Улыбку убери твою! / А сердце рвется к выстрелу, / а горло бредит бритвою". А кончается поэма разговором со сторожем. Поэт спрашивает: "Это улица Жуковского?" Сторож недоуменно отвечает: "Она Маяковского тысячу лет. Он здесь застрелился у двери любимой". Реплика Маяковского: "Кто, я застрелился?! Такое загнут". И далее следует гениальная концовка: погибает Вселенная, но живым остается только поэт и его любовь. А тема смерти у Пушкина! Размышления о смерти не покидали его с юных лет:
Я видел смерть; она в молчанье села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
Душа, померкнув, охладела."Элегия", 1816
Или:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?"Дар напрасный, дар случайный.", 1828
И наконец, зрелое, классическое:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать."Брожу ли я вдоль улиц шумных.", 1829
Вообще, поэт ли тот, кто не задумывался о быстротечности человеческой жизни, знание чего дано Господом только человеку?! И о жизни после смерти – духовной и телесной. Маяковский жаждал воскрешения не только духовного, но и телесного. Пусть не навсегда, но "свое дожить хочу".
Много, очень много о смерти размышлял и писал Лермонтов. Одно из его, Лермонтова, как бы посмертных обращений к женщине послужило Пастернаку прообразом его стихотворения "Август", хотя мистической и житейской достоверности лермонтовского текста Б.Л. не достиг:
СОН
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном…1841
У Пастернака:
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту."Август", 1953
Возлюбленная Лермонтова на балу в Петербурге почувствовала, почти увидела, что ее поэт убит, лежит на песке дагестанской долины, и мертвый тут же почувствовал, что она почувствовала, что он убит, – вдруг встрепенулась и содрогнулась. Этого довольно. "Провидческий" посмертный голос Пастернака произносит торжественную, несколько напыщенную, прощальную "речь". Быкову следовало бы написать, что не только у Маяковского, но и у его героя Пастернака смерть является "подзаводом" творчества. Как и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Толстого. Все дело в том, "подзаводом" какого творчества становится смерть – некрофильского или жизнестроительного. У Маяковского: "И жизнь хороша, и жить хорошо!". Таков лейтмотив всей поэзии Маяковского – не только советской.
Если бы Пастернак не знал сомнений во всем, что он творил, не думал о смерти (а он думал, пытался покончить жизнь самоубийством), это значило бы, что в его сознании отсутствует метафизическое измерение. А это не так. В "Докторе Живаго" в период творческого подъема, когда Б.Л. писалось особенно хорошо, ему привиделся мальчик с узкими киргизскими глазами: "Совершенно ясно, что мальчик этот – дух его смерти или, скажем, просто его смерть?"
Опрометчиво было противопоставлять Пастернака Маяковскому по линии "жизнь – смерть". Тут Пастернак, а вместе с ним и Быков явно проигрывают Маяковскому.
Я к этой теме еще вернусь. А пока о том, как Быков сталкивает Пастернака и Маяковского с Лермонтовым. "Пастернак, – напоминает Быков, – посвящает "Сестру мою жизнь" Лермонтову – как современнику, как живому, а Маяковский ссылается на Лермонтова в стихотворении "Тамара и Демон" панибратски до оскорбительности: "Налей гусару, Тамарочка!" – это мило, конечно, но за гранью вкуса" (с. 269). Даже так! Напомню Быкову, что не кто-нибудь, а Пастернак еще в 1915 г. говорил; "Маяковскому – 22 года, а вкусу его 222". А как воспринимали Маяковского крупнейшие поэты Серебряного века, не обделенные художественным вкусом? Об этом свидетельство того же Пастернака. Он рассказал, как Андрей Белый (мастерством которого когда-то восхищался Вл. Вл.), только что вернувшийся из заграницы, в 1917 г. слушал, как Маяковский читал поэму "Человек" на собрании знаменитых поэтов России. "Он барельефом, каким я всегда видел его на времени, высился среди сидевших и стоящих, и то подпирая рукой красивую голову, то упирая колено в диванный валик, читал вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности… Андрей Белый слушал как завороженный, ничем не выдавая своего восторга, но тем громче говорило его лицо. Оно неслось навстречу читавшему, удивляясь и благодаря. Белый слушал, совершенно потеряв себя, далеко-далеко унесенный той радостью, которой ничего не жаль, потому что на высотах, где она чувствует себя как дома, ничего, кроме жертв и вечной готовности к ним, не водится. Случай сталкивал на моих глазах два гениальных оправдания двух последовательно исчерпавших себя литературных течений. В близости Белого, которую я переживал с горделивой радостью, я присутствие Маяковского ощущал с двойной силой. Его существо открылось мне во всей свежести первой встречи". Поэма "Человек" (1917) была последней, которую принял Пастернак. Нашлись у него добрые слова и для поэмы "150 000 000" (1918). Пьесу "Мистерия-буфф" и все последующее творчество Маяковского Пастернак "забраковал".