Последний наш Царь - по слабости или избранности своей предпочитал реальной России изустный миф о ней. И что любопытно: узорность эта словесная как бы материализовалась. Мы имеем в виду исключительный размах строительства храмов и монастырей в царствование Николая II. Незадолго до конца Императорской России возникло несвоевременное, казалось бы, "Общество возрождения художественной Руси", и памятником ему остается белокаменный, испещренный резьбой Федоровский городок в Царском Селе (1913–1914, арх. С. С. Кричинский). Название он получил по воздвигнутому рядом придворному собору во имя Федоровской иконы Божией Матери, которой инокиня Марфа благословила восемнадцатилетнего сына своего, Михаила Романова, на царство.
По стечению случайных обстоятельств (а можно говорить и о неизбежности) с этим Федоровским городком связана судьба Есенина. Помимо мистических соответствий, связь эта имеет вполне прозаический, отчасти даже низменный аспект, хорошо понятный всем, перед кем возникала проблема: спасти ребенка от военной службы. В 1915 году, как известно, шла война. Возраст у Сережи был самый, что ни на есть, призывной, и он запросто мог бы оказаться где-нибудь в Галиции или Подолии под австрийскими пулями. Вот тут понадобились связи, обнаружились потаенные нити и узелки. Стал вдруг известен начальник царскосельского гарнизона полковник Д. Н. Ломан, к которому Клюев обратился с цветистым посланием, молением о "прекраснейшем из сынов крещеного царства", светлом братике своем Сергее Есенине. В результате юного поэта определили в "санитарный поезд Императрицы Александры Федоровны", и военная служба Есенина проходила в Федоровском городке, превращенном в госпиталь для привезенных с фронта раненых. Должность санбрата не мешала ему выступать в салонах, наведываться в "Бродячую собаку". Друзья, Клюев с Есениным, являлись на публике в бархатных шароварах и шелковых косоворотках, что, на наш взгляд, не хуже и не лучше пресловутых футуристских желтых кофт.
Удостоен был Есенин выступить 22 июля 1916 года на вечере для раненых в присутствии вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Государыня позволила посвятить себе есенинский стихотворный сборник "Голубень". В связи с дальнейшими событиями набор был рассыпан, а поэт сочинил целую историю, будто его просили, но он отказался посвящать сборник царице, за что его чуть не упекли в дисциплинарный батальон.
На самом деле он безбедно числился при санитарном поезде 143 до марта 1917-го, после чего, пользуясь наступившей смутой, дезертировал. Тут в редакции эсеровской газетки "Дело народа" он познакомился с толстоногой секретаршей Зинаидой Николаевной Райх… Женщины с ним были всегда. Особенно показательно, что увлекалась им Айседора Дункан, престарелая вакханка, которая когда-то пыталась ссильничать Нижинского, чтоб получился чудо-ребенок от двух гениев. Конечно, Сергею нравилось, что его любили. Ласкам он отдавался охотно, хоть нет ничего невероятного в предположении, что от клюевских касаний старался увильнуть. Может, и поколачивал домогающегося. Легонько; сюжет довольно обыкновенный. Именно так, что на баб не лез, не успевал (сами перехватывали инициативу), но к мужчинам был, по-видимому, равнодушен.
О многом лгавший и еще о большем умалчивавший в своих "романах без вранья" Мариенгоф сообщает не лишенный пикантности эпизод своего сожительства с Есениным в начале 20-х годов, когда они были вынуждены ютиться вместе на одной кровати в холодной каморке (на дрова, видите ли, не хватало). Для согревания приходилось нанимать (стоила дешевле дров) пышнотелую блондинку. Ее запускали предварительно в холодную постель, и нагрев ее своим жаром, блондинка удалялась. Два поэта мирно засыпали под одним одеялом. В сущности, правдоподобно. Среди есенинских близких приятелей никого из особенно этими делами интересующихся не заметно.
Разве что Вольф Иосифович Эрлих, которому кровью нацарапано "До свиданья, друг мой, до свиданья". Он был, оказывается, чем-то вроде литературного секретаря у Кузмина. Этого Эрлиха (он познакомился с Есениным, на семь лет его старше, в двадцать три года) прямо-таки демонизируют нынешние правдюки. На самом деле он, хоть служил в НКВД (как многие есенинские знакомцы), но не каким-нибудь тайным осведомителем, а в пограничных войсках. Славил, конечно, "ночи диктатуры, железную походку ЧОНа"; в 1937 году был расстрелян. Обычная, типичная для своего времени фигура, ничего особенного. Забавная у него есть поэма о двух друзьях-чекистах, живших втроем с девушкой Леной, убитой-таки врагами, после чего друзья отправляются в деревню на продразверстку. Завершается поэма как-то совсем в духе Кузмина. Друзья вновь встречаются в Ленинграде, идут по городу:
Сказал один: "Хоть бы влюбиться!"
Другой спросил: "Грустишь немного?"
Сказал один: "Хоть бы влюбиться!"
Другой сказал: "Ну, это просто."
Шли потихоньку. Пели птицы.
Пришли к Сампсоньевскому мосту.
Но в общем, ничего невероятного нет в предположении, что у Есенина только Клюев и был. Ни тот, ни другой не скрывали, какие отношения их связывали, и любой может эти стихи прочитать во всех сборниках, издающихся массовыми тиражами. Вот, например, стихи Есенина 1918 года:
Теперь любовь моя не та.
Ах, знаю я, ты тужишь, тужишь
О том, что лунная мечта
Стихов не расплескала лужи…
И тот, кого ты ждал в ночи,
Прошел, как прежде, мимо крова.
О друг, кому ж твои ключи
Ты золотил поющим словом?
После революции Есенин бывал в Петрограде лишь наездами. Не лишенный примечательности эпизод: кажется, летом того же 1925 года заехал с пьяной гопкомпанией в Детское Село (переименованную царскую резиденцию), забрался на скамейку к Пушкину в лицейском садике и так сфотографировался… Символично, нечего сказать.
Приехал 25 декабря сюда умирать. Остановился в "Англетере" (тогда, кажется, именовавшемся "Интернационалем"; теперь убийственное доказательство нашли жидоморы: нет, мол, записи о постояльце в гостиничной книге; ну что ж, значит, не приезжал; может, до сих пор еще жив). Едва умывшись с дороги, отправился искать Клюева.
Это неподалеку от Исаакиевской площади, рядом с демидовским домом на Большой Морской, (ныне Дом композитора). Улицу уже успели переименовать в Герцена. Дом 45, квартира 8. Николай Алексеевич прожил здесь до 1932 года, когда уехал в Москву.
Последние его годы на воле были связаны с удачным на редкость союзом - с Анатолием Никифоровичем Кравченко. Толику было семнадцать, Клюеву - сорок четыре, когда они познакомились. Толик учился живописи в Киеве и решил отправиться в 1928 году в Ленинград поступать в Академию художеств.
Как-то все оказалось по соседству: толикина тетка, у которой он остановился, жила на той же улице Герцена, д. 33. На следующий день по приезде юноша перешел дорогу, и в доме 38, принадлежавшем Обществу поощрения художеств (ныне Дом художника) заглянул на выставку. Его внимание привлек старичок с бородой (напомним, сорока четырех лет), в сапогах и простой деревенской свитке, о чем-то интересно беседующий с окружившей его публикой. Интеллигентного, как отметил Толик, вида.
Поглазев на старичка, показавшегося ему похожим на Шевченко, юный художник продолжил осмотр выставки и вдруг обнаружил портрет - того самого старичка, по фамилии Клюев. Об этом мы узнаем из письма, отправленного Толиком в тот же день матери в Киев. Мальчик был, очевидно, начитанный и пояснил маме в письме про Клюева: "знаешь, что Есенина вывел в люди, т. е. в поэты".
Не можем удержаться от дальнейшего цитирования письма сообразительного юноши. "Подхожу к старику и кружусь, вроде бы на картины моргаю, а куда к черту - на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает название картины и заговаривает об искусстве" (нет, просто наглядное пособие, руководство для начинающих!)… "Проходили мы мимо нарисованного портрета, я возьми и сравни их обоих, портрет и Клюева. Заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил об Есенине. Вижу, старичок совсем ко мне душу повернул" (учитесь, юноши, учитесь!)…
Вскоре уж мальчик стал называть Клюева Коленькой. Через год поэт придумал возлюбленному приставку к фамилии: "Яр". А. Н. Яр-Кравченко сделался довольно преуспевающим графиком, специализировался на портретах тогдашних высочайших особ (типа Ворошилова-Кагановича). Попав в ссылку, Клюев обращался к "незабвенному своему дитяте" с просьбой послать деньжат… Так, кажется, ничего не дождался.
Глава 9
Малая Морская улица
Прозвища участников "Арзамаса". - Посвящение В. Л. Пушкина. - Масоны и тамплиеры. - П. А. Катенин. - Друг Н. В. Гоголя А. С. Данилевский. - Ресторан Дюме и Софья Астафьевна. - "Усатая" княгиня. - Беседа военного министра с начальником военно-учебных заведений. - Приключения Сергея Нарышкина. - Леонид Добычин. - Путешествие М. И. Чайковского с С. А. Клычковым. - Обед у Чайковских по воспоминаниям Ю. М. Юрьева. - Возраст великих композиторов. - Леня Ткаченко, Ваня Бериновский и Володя Давыдов - К. А. Варламов. - Ужин у Лейнера. - Сказки Ю. М. Нагибина. - Чайковский, Сократ и Уайльд. - "Стакан сырой воды" как мифологема
Через дорогу от "Англетера" (Малая Морская, д. 21) - дом приятных пропорций, с кованым балконом по центру, с факелами и венками. Над окнами - лепные раковины, намек на богиню любви Афродиту. Принадлежал дом графу С. С. Уварову, входившему в литературный кружок "Арзамас", о котором кое-что уже известно просвещенному читателю. Как человек семейный, живший своим домом, Сергей Семенович предоставлял квартиру для заседаний "Арзамаса", с непременно ведущимися протоколами. Дружеские прозвища "арзамасцев" были таковы: Жуковский - "Светлана", Блудов - "Кассандра", Уваров - "Старушка" - но, впрочем - так, ничего; в воспоминание баллад Жуковского.