Слышу гул и завыванье призывающих рогов,
И я снова конквистадор, покоритель городов.Словно раб, я был закован, жил, униженный, в плену,
И забыл, неблагодарный, про могучую весну.А она пришла, ступая над рубинами цветов,
И, ревнивая, разбила сталь мучительных оков.Я опять иду по скалам, пью студеные струи;
Под дыханьем океана раны зажили мои.Но вступая, обновленный, в неизвестную страну,
Ничего я не забуду, ничего не прокляну.И, чтоб помнить каждый подвиг – и возвышенность, и
степь, -
Я к серебряному шлему прикую стальную цепь.
Хлебников, восторженно приветствуя Февральскую революцию, уже окликал это стихотворение Гумилева. Переделывал его он в конце 1921 – начале 1922 года (время создания "Одинокого лицедея"), когда опьянение ветром свободы прошло и "песня о древнем походе" Игоря обернулась "девой Обидой" и плачем жен от Путивля до Царского Села:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на "ты".
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем,
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнце -
Самодержавном народе. (II, 253)
Победоносное шествие самодержавного народа, чувство сопричастности и общей свободы сменяется в "Лицедее" рукопашным одиночеством, ужасом и безнадежностью поединка. "И я упаду побежденный своею победой…", – мог бы повторить Хлебников вслед за Галичем.
"Мин" у Хлебникова всегда связан с воспо-мин-анием, по-мин-овением: "Но и память – великий Мин…" (IV, 119). Взрывное имя "Мин" – имя Г. А. Мина (1855–1906), генерал-майора, подавившего московское восстание 1905 года артиллерийским огнем и впоследствии убитого эсерами. В "Декабре" Андрея Белого:
Улица… Бледные блесни…
Оторопь… Задержь… Замин…
Тресни и дребездень Пресни…
Гулы орудия… -
– Мин!
Но почему память получает такое кровавое имя, а Пушкин превращается в каннибалистического монстра, чью голову нужно отрубить и выставить на всеобщее осмеяние?
Живой Пушкин – высочайшая нота поэзии, недосягаемый идеал, выстрел полдневной пушки Петропавловской крепости. "Он любовь, идеальная мера, открытая вновь, разум внезапный и безупречный, он вечность, круговорот роковой неповторимых свойств. Все наши силы, все наши порывы устремлены к нему, вся наша страсть и весь наш пыл обращены к нему, к тому, кто нам посвятил свою бесконечную жизнь…" [Il est l’amour, mesure parfaite et réinventée, raison merveilleuse et imprévue, et l’éternité: machine aimée des qualités fatales. Nous avons tous eu l’épouvante de sa concession et de la nôtre: ô jouissance de notre santé, élan de nos facultés, affection égoiste et passion pour lui, lui qui nous aime pour sa vie infinie…], – так писал Рембо в стихотворении "Гений" о всяком истинном поэтическом гении и так, мы уверены, думал Хлебников о Пушкине.
Но Пушкин из живого поэта превращен чернью в чугунного болвана, мертвого идола на Тверской. Он убит, уверен Хлебников, не Дантесом, а кумиротворящим и глухим потомством:
Умолкнул Пушкин.
О нем лишь в гробе говорят.
Что ж! эти пушки
Целуют новых песен ряд.
Насестом птице быть привыкший!
И лбом нахмуренным поникший!
Его свинцовые плащи
Вино плохое пулеметам?
Из трупов, трав и крови щи
Несем к губам, схватив полетом.
(…)
В напиток я солому окунул,
Лед смерти родича втянул.
Поникший и умолкнувший, засиженный птицами памятник – какой-то страшный некрофильский талисман. Спасти он никого уже не может, и его именем освящают смерть других поэтов. Хлебников вкушает из чаши смерти своего поэтического сородича и отправляется в поход за его освобождением.
26 октября 1915 года в альбомной записи Хлебников делает существеннейшее пояснение к "Одинокому лицедею": "Будетлянин – это Пушкин в освещении мировой войны, в плаще нового столетия, учащий праву столетия смеяться над Пушкиным 19 века. Бросал Пушкина "с парохода современности" Пушкин же, но за маской нового столетия. И защищал мертвого Пушкина в 1913 году Дантес, убивший Пушкина в 18ХХ году. "Руслан и Людмила" была названа "мужиком в лаптях, пришедшим в собрание дворян". Убийца живого Пушкина, обагривший его кровью зимний снег, лицемерно оделся маской защиты его (трупа) славы, чтобы повторить отвлеченный выстрел по всходу табуна молодых Пушкиных нового столетия".
Пожалуй, нигде Хлебников так откровенно не называл футуристов пушкинианцами. Двадцатый век, познавший мировые катаклизмы, пришел перед лицом такого воина истины, как Пушкин, к своему историческому самоотрицанию. Здесь важно то, что Пушкин века предшествующего осмеивается и отрицается самим же Пушкиным. К тому же, смерть великого поэта – не единоличное злодейство какого-то там Дантеса, а погребальная слава целого столетия. Пушкин заплатил не только собственной смертью, но и посмертной славой, и как Спаситель, повешенный на кресте, был распят на собственном образе. Мережковский говорил о "смерти Пушкина в русской литературе". Его духовное истребление не равно физической смерти, поэтому Хлебников и говорит о "18ХХ" гг. Вековой подлог личности классика – условие торжества бессмертной пошлости новых Дантесов над Поэзией.
Но почему будетлянин – это "Пушкин в освещении мировой войны"? Не в освящении и воспевании, а освещении? Война, зарифмовавшая Пушкина и пушки, означала превращение "веселого имени" в мрачное орудие смерти – "пушки, что спрятаны в Пушкине" (V, 532). Во время войны пушкинский канон начинает говорить языком братоубийственного символа веры:
"Верую!" – пели пушки и площади…
Пушкин – ушкуйник, крылышкующий кузнечик, поглощающий "червячков письма", – съеден Зинзивером. Пасть Минотавра – всепожирающее пушечное жерло, давно поглотившее истинного Пушкина и требующее себе пушечного мяса и бесконечных жертв ("…Курчавое чело / Подземного быка в пещерах темных / Кроваво чавкало и кушало людей…"). Здесь физиология граничит с космологией. Хтоническое чудовище, хранящее пушкинские черты, – его ложный образ. Задача хлебниковского одинокого лицедея – разоблачение этого ложного и кровавого образа. Отсюда – необходимость схватки.