Нелишне вспомнить всем легковерам в "чудеса" современной массовой психотерапии реплику Раскольникова "...Слишком легко тогда было бы жить..." (6; 325) и замечание Лебезятникова о том, что при убеждении парижский профессор еще "употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются, конечно, сомнению..." (6; 325).
Апофеозом самозванца-психотерапевта, основанном на самообмане и незаконном "переименовании" себя как врача, в этом романе выступает Зосимов. Говорил он с необыкновенным участием, сдержанно, усиленно серьезно, как доктора на важной консультации: "В больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономатерию... По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, есть, так сказать, продукт многих сложных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей". Происхождение мономании им безапелляционно трактуется как результат совпадения начинающейся телесной болезни, нищеты и эмоциональной реакции на нелепость подозрений.
Самозванец-психиатр, упиваясь самообманом, веря в свою проницательность, глубокомысленно рассуждает: "...начинающаяся болезнь, и этакое подозрение! Исступленному-то ипохондрику! При тщеславии бешеном, исключительном! Да тут, может, вся-то точка отправления болезни и сидит... Ведь эти мономаны из капли океан создают, небылицу в лицах видят..." (6; 163).
Раскольников действительно находится в душевном кризисе, но как "кандидат в Наполеоны". Видя в себе сверхчеловека, разрешая себе пролить чужую кровь, он рассчитывает сам, без чьей-либо помощи, опираясь только на силу своего ума и воли, преодолеть "болезнь совести". Иначе он окажется в разряде "тварей дрожащих". Во время беседы с Зосимовым он не отказался от притязаний на роль сверхчеловека, и надежда преодолеть кризис самостоятельно еще не покинула его. Ему выгодно найти правдоподобное объяснение странности своего поведения. Поэтому версия о его временном психическом расстройстве, обусловленном внешними причинами (недоедание, лихорадочное состояние и др.), развиваемая его прямодушным, доброжелательным, но недалеким приятелем Разумихиным с помощью врача Зосимова, устраивает его как маскировка, ложное объяснение подлинной причины психического состояния. Создается любопытная психологическая ситуация во взаимоотношениях врача и пациента: пациент использует нечуткость, недальновидность и недостаточную компетентность врача для создания выгодной для себя легенды.
"А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает", – думает Раскольников. А находящийся в экстазе самообмана врач, ухватившись за деталь в рассказе Раскольникова (что в бреду он помнил все, до малейшей подробности, а вот зачем делал, ходил, говорил, не может объяснить), вещает: "...Слишком известный феномен... исполнение... дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление... начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон".
В ответ же на недоуменное замечание о том, "что ведь и здоровые так же", он приводит общемедицинские соображения: "действительно, все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что "больные" несколько больше нашего помешаны..." (6; 174).
В беседе с Раскольниковым врач не только объясняет заболевание, но и дает ему рекомендации: "Ведь это издалека началось да подготовлялось... может, и сами виноваты были?.. ваше совершенное выздоровление... зависит теперь единственно от вас самих... мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, коренные причины..." (6; 171). И так далее... Раскольников отвечает нарочито формальными репликами-издевками: "...Очень может быть... Да, да, вы совершенно правы... вот я поскорей поступлю в университет, и тогда все пойдет... как по маслу" (6; 171–172).
Самообман наталкивается на самообман. Самообман психиатра-самозванца взаимодействует с самообманом преступника, находящегося в болезненном душевном кризисе, порождая ложь в квадрате, сознательный обман друг друга. Хотя здесь, как и всегда при бездуховной консультации, на одном полюсе – застывшее "готовое знание", на другом – личностное, лишенное всякого общезначимого содержания "ориентирующееся сознание". Связь между ними невозможна, так как на одной стороне знание уже окаменело, а на другой – индивид, по бедственному своему положению утративший всякий интерес к познанию.
По данной социально-медицинской проблеме философ-экзистенциалист и психиатр К. Ясперс сделал следующее замечание: "Страх быть больным и зачастую трудно преодолимая потребность врача убедиться в своей значимости ведут к колоссальному расточительству времени и сил в терапевтических мероприятиях, которые, будучи сами по себе ничего не значащими или даже вредными, благотворно действуют лишь в качестве внушения и удовлетворения тем, что хотя что-то делается". По мысли Ясперса, отсутствие "экзистенциальной коммуникации на уровне сущности" между врачом и пациентом обуславливает изоляцию находящегося в душевном кризисе человека от официальной медицины. Это состояние душевного одиночества человека в кризисе находит свое яркое художественное выражение в приведенном выше общении на уровне самообмана между Зосимовым и Раскольниковым.
Образ беса психотерапевтического самозванства, открытый гениальным сыном врача, освещенный прежде всего с позиций страдающего "больными мыслями" пациента, был развит великим писателем-врачом А. П. Чеховым в драматургии (по исследованиям искусствоведа Т. М. Родиной). Уже в первой пьесе "Иванов" наиболее активно пытающийся повлиять на ситуацию доктор Львов причиняет самый большой вред. Он губит жену Иванова, углубляя ее душевный кризис, доводит до самоубийства его самого, приводит в отчаяние Сашу. Под его влиянием у всех троих теряется надежда на возможность счастья, прорывается последний рубеж психологической защиты, и ситуация оказывается непереносимой.
Из пяти других пьес А. П. Чехова, включая первый вариант "Дяди Вани" – пьесу "Леший", только в последней, "Вишневый сад", отсутствует врач. Причем все врачи тесно связаны не только врачебными, но и личными, дружескими узами с героями пьес, находящимися в тягостном душевном состоянии. И несмотря на доброжелательность, в ряде случаев незаурядность, присутствие врача-друга не облегчает безысходности ситуации запутавшихся людей. Жизнь врачей духовно не насыщена по сравнению с жизнью этих душевно страдающих людей. У них так же нет цели в жизни, они не видят в ней смысла, как и остальные стремящиеся к невозможному счастью герои. Таков грустный итог "психотерапевтических" судеб врачей в пьесах доктора Чехова. В чем смысл слов дяди Вани: "...Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский...". Не в поисках ли своего места в духовно-нравственной помощи современникам с больными мыслями?
Предлагает ли Достоевский альтернативу бесовству психотерапевтического самозванства? На наш взгляд, он видит ее в "божьих избранниках". Врач или психотерапевт ("от Бога", "божьей милостью", "с искоркой божьей", "отмеченный печатью божьей", "которому Богом дано" и т. п.) в наш привыкший к нарочито атеистическому русскому языку век, как и слово "спасибо" (спаси Бог), не вызывает каких-либо религиозных ассоциаций. "Человек на своем месте", способности, талант, дар, интересы, жизненный опыт, подготовка которого наиболее полно соответствуют роли врача-психотерапевта, – этот общечеловеческий, привычный нам смысл затормаживает первичную религиозность приведенных словосочетаний.
Для Достоевского же, по-видимому, оба этих смысла выступали в единстве, что не мешало, однако, глубине общечеловеческого понимания "богоизбранности". Недаром Достоевский по мере сил продолжил деятельность В. А. Жуковского, участвуя в воспитании наследника, он пытался воздействовать на развитие духовности будущего восприемника русского престола. На этом в значительной степени утопическом пути оздоровления общества писатель и мыслитель, по-видимому, пытался активно воздействовать на то, чтобы сбылись его мечты и самодержавный властитель "действительно" поверил, "что народ ему дети", ведь так мучительно-трагически переживалось им, что царь "что-то уж очень долго не верит" (27; 86).
Взглядам Достоевского на проблему соотношения божественного и человеческого в психотерапевтическом даре посвящен следующий раздел.
3. От врача зосимова к старцу зосиме
Его называют психологом. Да, он был психолог. Но, чтобы быть таким психологом, не надо быть великим писателем, а надо уметь подходить к душе ближнего, надо иметь душу добрую, простую, глубокую. Надо иметь не гордую душу, а мягкую, склоняющуюся, которая может нагнуться, умалиться и пройти в душу ближнего; а там уже видно, чем больна эта душа и чего ей нужно, можно понять ее. Вот его психология и психиатрия...
Е. Л. Штакеншнейдер
Показав, что психиатры-самозванцы типа Зосимова не могут оказать помощи людям с "больными мыслями", Достоевский почувствовал, что для этого необходимы совсем другие люди, умеющие понять страдания и помочь советом. Нужны "исповедники и советодатели". Уже в 1873 г. он пишет: "... На Руси, по монастырям, есть... иные схимники, монахи-исповедники и советодатели..." Это люди верликого ума и образования, с удивительным даром проникновения в душу человеческую и умением совладеть с нею. Известны ("кому надо") такие старцы во всей России. К ним едут "или даже пешком идут", не считаясь со временем и с расстоянием люди "...с раздавленной душой, которая уже и не ждет исцеления..." (21; 33).