Закончившаяся трагически, "впрочем, очень обыкновенная" история невзгод врача представлена в том же романе. Врач имел казенное место в губернии, но тут начались "интриги", в которые "вмешали даже жену его". Он погордился, погорячился, произошла перемена губернского начальства в пользу его врагов. Под него подкопали, пожаловались. Он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться. Пять месяцев пробегал по канцеляриям, проел все, а тут родился ребенок ("...заключительный отказ на поданную просьбу... хлеба нет, ничего нет, жена родила..." – 8; 333).
В обществе, которое составляет художественный мир Достоевского, врач оказывается наемным рабом, иногда принимающим функции палача-экзекутора, чтобы обеспечить себе минимальное благополучие. Иначе он сам выталкивается в разряд униженных и обездоленных.
"Купленную, нанятую совесть" можно увидеть и во взаимоотношениях врача с больными, получивших художественное отражение в творчестве Достоевского. Подозрение "А ну, если лжет и только деньги взял?" (22; 53) возникает как по отношению к советам врача, так и по поводу клятв адвоката, убеждающего в невиновности заведомо виновных. К врачам могут относиться следующие слова Достоевского: "избежать фальши и сохранить честность и совесть адвокату также трудно... как и всякому человеку достигнуть райского состояния..." (22; 53).
Трудно сохранить честность, совесть, достоинство врачу и в обществе, провозгласившем бесплатное здравоохранение. Мы в этом все убедились. Соблазны, материальная зависимость и трудности иногда побеждают не подкрепленные экономически высокие идеалы. Покупается совесть врача. И не так уже важно – взятка ли это, подарки от больных, или незаконно полученные от административно-бюрократического аппарата привилегии (доходное место, карьера, квартира, "зеленая улица", защита слабой, никому не нужной диссертации и т. п.), или украденные у больных дефицитные медикаменты. Нечистая совесть и корыстолюбие уничтожают врача как профессионала и человека. Подвижники от медицины, врачи гаазовского типа, которых искал и находил Достоевский, не перевелись и сейчас и являются надежной опорой нашего оптимизма.
Опорой будущего "наследия земли", "общим человеком", соединяющим мир, любовью и добротой побеждая зло, назвал Достоевский одного из таких подвижников – доктора Гинденбурга, похороны которого он прокомментировал в "Дневнике писателя". По корреспонденции Софьи Лурье из Минска, такого сочувствия, таких душевных слов никогда не видели на похоронах. За 58 лет практической деятельности в качестве терапевта и акушера Гинденбург сделал столько добра, что все звали его отцом. Только с его смертью поняли, что потеряли. Не было ни одного человека, который не пришел бы поплакать над ним. В особенности плакали и молились бедные еврейки, которым "он так много помогал". У бедной родильницы он, "видя, что не во что принять, снял с себя верхнюю рубаху... разорвал и отдал..." Вылечив всех членов семьи бедного дровосека, он еще подарил им корову. Хоронили его, как святого. Все бедняки заперли лавки и бежали за гробом, а "...еврейские музыканты пошли просить, как чести, позволения играть во время процессии. Все бедные принесли кто 10, кто 5 к..." (25; 90). Главными качествами "общего человека" для Достоевского являются бескорыстие и интернационализм: "...в этом городе множество евреев, есть немцы, русские, конечно, поляки, литовцы, и все-то, все эти народности признали праведного старичка каждая за своего..." (25; 90). Достоевскому важно, что "общий человек" соединил над гробом своим весь город: "Русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и... слезах..." (25; 92).
Как прообраз единения народов рассматривается Достоевским исчезновение национально-религиозных преград на похоронах врача, когда "...провожает его весь город, звучат колокола всех церквей, поются молитвы на всех языках. Пастор со слезами говорит свою речь над раскрытой могилой. Раввин стоит в стороне, ждет и, как кончит пастор, сменяет его и говорит свою речь и льет те же слезы... Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев..." (25; 92).
Подвиг деятельной любви минского врача ("...Исполнил я, исполнит и другой; чем лучше я другого?.." – 25; 91), по мысли Достоевского, нравственно оттеняет поведение другого доктора, "...не захотевшего помочь тут же вытащенному из воды утопленнику, несмотря на приглашение толпы..." (25; 92).
Не мог бы отказаться от приглашения к попавшему в беду "божий человек" доктор Герценштубе из романа "Братья Карамазовы". Он, как и "общечеловек" из Минска, "был добр и человеколюбив, лечил бедных больных даром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги на лекарство". Именно он рассказал на несправедливом суде эпизод с фунтом орехов, своей мудрой добротой противостоящий лжи судебного процесса и медицинской экспертизы.
Безвозмездность медицинской (акушерской) помощи способствует благоприятному душевному повороту, по-человечески сближает такую суровую женщину, как Виргинская в "Бесах", с ее "политическим" противником. Проявив милосердие при родах жены Шатова, она уверилась, что слухи о его предательстве ложны, так как "...человек, решившийся даже предать, чтобы только погубить других... имел бы другой вид и тон..." (10; 448).
В рассказе "Маленький герой", написанном в тяжелый период жизни писателя (заключение в Петропавловскую крепость), Достоевский утверждает, что есть женщины, которые в жизни точно сестры милосердия. Перед ними можно ничего не скрывать, говорить о больном и уязвленном в душе. Кто страдает, тот смело и с надеждой может идти к ним и не бояться быть им в тягость. Столько терпеливой любви, сострадания и всепрощения в их сердцах. Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, тоже уязвленных, "...потому что сердце, которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта от любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится. Их же не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит, тот уже их достоин; да они, впрочем, будто и родятся на подвиг..." (2; 273).
Подвижничество и любовь – такими качествами наделяет Достоевский сестер милосердия. Они, как Герценштубе и Гинденбург, не только делают добро другим, но сами становятся "общими человеками", самореализуются, прокладывая путь настоящим людям будущего. Они похожи на близкого писателю Дон Кихота. Их не затягивает мелочность, эгоистичность, бессердечность жизни. В них что-то еще благородное осталось от прошлого, но еще больше от будущего человека "золотого века", прозреваемого Достоевским. Они лучезарны не благодаря, а вопреки законам окружающего мира, пролагая пути к лучшему будущему.
Подвижничество, любовь, самоотверженность, альтруизм видим мы во врачах – Тане из пьесы Арбузова, Платоне Кречете из пьесы Корнейчука, Устименко, Калюжном, Левине из романов Германа. Эти образы наших современников не выдуманы, не идеализированы, а, как у Достоевского, "высмотрены" в противоречиях жизни. Но, к сожалению, как и во времена Достоевского, врачебное подвижничество не перечеркивает всего негативного, что характеризует медицину сейчас.
Однако для эффективной помощи человеку с больными мыслями одного милосердия и подвижничества недостаточно. К этой трудной и ответственной деятельности нужно иметь призвание, способности, специальную подготовку. Этому и посвящены последующие разделы главы.
2. Бесы психотерапевтического самозванства
Герой Достоевского – весь самообман, стремящийся избавиться от самого себя.
Ю. Ф. Карякин
Вызванные муками совести больные мысли в апогее душевного кризиса достигают психического расстройства с галлюцинациями. Та к было у Ставрогина, Ивана Карамазова и Свидригайлова. Оказавшись в "уединении нравственной изоляции", каждый из них пытается на уровне идей преодолеть угрожающую необъяснимость своих переживаний. Тупики попыток, способных даже при самом глубоком уме создать только подобие экзистенциально-мистических построений, гениально предвосхищены в "теории" Свидригайлова: "Привидения – ...клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку... их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одной здешней жизнью... а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и, чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше..." (6; 221).
Несмотря на то, что в идее Свидригайлова заложены определенные психологические защитные механизмы, его попытки "психотерапевтического самоубеждения" оказываются малоэффективными. Он мучительно ищет человека, с которым мог бы поделиться самым сокровенным, надеясь в понимании "Другого" найти недостижимое в одиночестве разрешение душевного кризиса. И таким "Другим", на которого падает выбор Свидригайлова как на спасителя души, неожиданно и парадоксально оказывается сам находящийся в тяжелом душевном кризисе полусумасшедший убийца Раскольников. В этом парадоксе есть своя психологическая закономерность. Г. Гессе мудро замечает: "...Если в виде исключения найдется человек, способный понять тебя... – значит, человек этот находится в таком же положении, как и ты, так же страдает и так же пробуждается".