Этот прием исповеди "учителю" сразу делает почвеннические идеи (вплоть до самой дорогой для Достоевского мысли о том, что если бы математически доказали, что истина вне Христа, то лучше остаться с Христом, нежели с истиной) недосягаемыми для их критики с позиции предвзятости. Недостаточная аргументированность идеи оправдывается тем, что Шатов, остро переживающий присущую ему мелкомасштабность мышления по сравнению со Ставрогиным, не усвоил мыслей своего учителя. Не обладая главным – верой, а только надеясь в дальнейшем поверить в Бога, Шатов сам понимает, что "окарикатуривает великую мысль". Он горестно говорит: "...я несчастная скучная книга и больше ничего покаместь..." (10; 201). Таким образом, идея, что русский народ – "богоносец" (для Достоевского – абсолютный общечеловеческий идеал) в изложении Шатова выглядит как несовершенно отраженная от совершенного отражаемого.
Создаваемому Достоевским эффекту неадекватности отражения Шатовым подлинной истины способствует и то, что его идеолог для читателя и автора выглядит крайне ненадежным. Ставрогин не верит, а скорее всего и не верил по-настоящему и тогда, когда излагал свое кредо Шатову. Услышав вновь свои идеи из уст Шатова, он то считает их излишне "пламенно принятыми и переиначенными", то еще более "исключительными". И хотя Ставрогин очень желал бы подтвердить все, что ему "теперь говорили, даже до последнего слова, но..." (10; 200). И это "но" идеолога больше, чем любые многословные рассуждения, говорит о его полном и безнадежном неверии.
Дорогая сердцу Достоевского идея, представленная в монологе Шатова, потеряла истинность и совершенство, по мысли автора, потому, что она "вышла на улицу", превратившись в "лакейскую" и перестав быть творческой и живой.
В этой динамике идей скрывается еще одна крайне важная для Достоевского тема, которая самым интересным образом соприкасается как с психологическими, так и с психиатрическими проблемами.
Заимствованные, внушенные представления, идеи, установки или индуцированные мысли играют значительную роль в социальной психологии. Конформизм как гиперболизация механизма усвоения чужих мыслей противопоставляется самостоятельности личности (нонконформизм).
В зарубежной социальной психологии широко обсуждаются методы, основанные на механизмах целенаправленной информационной обработки сознания ("промывания мозгов") и обеспечивающие единые, угодные идеологам мысли и взгляды. В психиатрии же эта проблема изучалась в связи с так называемым "индуцированным помешательством", которое французские психиатры называют "сумасшествие вдвоем". Основоположник русской психиатрии С. С. Корсаков определяет этот вид патологии как душевную болезнь, которая развивается под впечатлением от психического расстройства у кого-нибудь из близких или непосредственно от внушения лицом, заболевшим помешательством, своего бреда другому лицу, живущему с ним: "Дело бывает обыкновенно так: один из членов семьи заболевает какой-нибудь формой помешательства с бредовыми идеями отравления, преследования или идеями религиозного содержания. Другие члены семьи воспринимают этот бред как нечто совершенно верное".
"Индуцированный бред" в психиатрии не рассматривается как грубая патология, входящая в круг пограничных нарушений. Индуцированные же идеи в диапазоне всего психического здоровья более распространены и многовариантны, чем в случаях, описанных в пособиях по классической психиатрии. В обыденной жизни они возникают в результате заимствования не только нелепого бреда, но и любой ложной, но эмоционально убедительной идеи. Причем, чем более правдоподобна идея, тем скорее она воспринимается и тем чаще индуцированные идеи оказываются в пограничной зоне между здоровьем и болезнью.
В связи с этим возникает проблема соотношения содержания первичной и индуцированной идей. Важно не только то, что их объединяет, но и то, что их различает. Мысль Ставрогина крайне сложна и антимонистична. Идея, связанная со сложнейшим философским, художественным, эстетическим осмыслением мировых проблем, еще более глубоко разработана у Ивана Карамазова. Страницы романа "Братья Карамазовы", посвященные размышлениям Ивана, безусловно, относятся к вершине как художественных исканий Достоевского, так и всей мировой литературы. Причем сама идея "вседозволенности" невычленима из "пира мыслей" его трагических раздумий, о которых идет речь в следующем разделе нашей книги. Здесь же подчеркнем, что из гипотезы Ивана ("если Бога нет, то все дозволено") может, с одной стороны, исходить мощный стимул к поиску атеистических, но общечеловеческих ценностей, с другой – призыв к анархическому, корыстному своеволию.
В последнем случае индуцированная мысль выбирает из сложных размышлений "генератора идей" только основание для безнравственных поступков. Такие мысли, по меткому выражению Достоевского, и становятся "лакейскими", "вышедшими на улицу".
Тема "лакейских мыслей" и поступков получает наиболее яркое воплощение в образе Смердякова. О "лакействе", вторичности своих мыслей Смердяков прямо говорит Ивану Карамазову: "Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был... по слову вашему дело это и совершил... с вами убил-с... "все, дескать, позволено", говорили-с... согласием своим мне это дело молча тогда разрешили-с" (15;61–63).
"Лакейский" вариант идеи, индуцированной Иваном Смердякову, не только сводит с ума идеолога, убивает Федора Карамазова, но и приводит к самоубийству и самого отцеубийцу. Смертоносность этой идеи для Смердякова требует особого обсуждения в свете поднятой в произведениях Достоевского проблемы самоубийств.
По данным литературоведа М. И. Гегалова, самоубийство в произведениях Достоевского – это тот выход, который предлагается писателем самым разным героям; тот мотив, который развивается независимо от возраста, пола, социального положения и философии героев: самоубийство может быть совершено как детьми, так и героями-идеологами. Самоубийством кончают свою жизнь Свидригайлов, Ставрогин, Смердяков, Крафт, Кириллов, Кроткая, Оля, ребенок из рассказа Макара Долгорукого, Матреша, Филипп и другие персонажи. О самоубийстве думают и даже покушаются на свою жизнь Версилов, Раскольников, Ипполит Терентьев. Особо интересны "самоубийцы по идее", которые покушаются на свою жизнь не в результате какого-то морального потрясения, сложившейся критической ситуации, а приходят к самоубийству, философствуя. Это и Кириллов из романа "Бесы", который добровольным уходом из жизни пытался продемонстрировать всесильность человека, стереть разницу между человеком и Богом, самому стать Богом, и Крафт из "Подростка", застрелившийся от неверия в возможность возрождения России.
Проследим логику идей, разворачиваемых Кирилловым перед самоубийством: "...Если Бог есть, то вся воля его... Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие". Он удивляется при этом: "Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте?" И "заявляет своеволие" Кириллов следующим решением: "Пусть один, но сделаю... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия – это убить себя самому..." (10; 470). Причем он логично, исходя из своей идеи, отгораживает себя от тех самоубийц, которые кончают жизнь из-за какой-нибудь конкретной причины: "Не безо всякой причины, а только для своеволия – один я". Он также резко проводит существенную моральную грань между убийством и самоубийством, считая, что убить другого будет самым низким пунктом его своеволия, а он хочет "высший пункт" ("Себя убьет, чтобы неверие заявить"). Для него нет "выше идеи, что Бога нет", и он противопоставляет себя всемирной истории: "Человек только и делал, что выдумал Бога, чтобы жить, не убивая себя... Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда..." (10; 470–471).
Идея Кириллова, так же как и идея Шатова, индуцирована Ставрогиным, который отравил "сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова, ядом", утверждая в нем "ложь и клевету" и доводя "его до исступления" (10; 107). Однако индуцированная идея человекобожества Кирилловым не только глубоко усвоена, но и самостоятельно разработана до ее логического конца – самоубийства. Идея Крафта же полностью разработана им самим. Он пришел к весьма необычному заключению, что русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не играть самостоятельную роль в судьбах человечества. Из него Крафт сделал вывод, что "всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована" (13; 44). Эта всепоглощающая мысль звучит в словах Крафта: "Я не понимаю, как можно, будучи под влиянием какой-нибудь господствующей мысли, которой подчиняется наш ум и сердце вполне, жить еще чем-нибудь, что вне этой мысли?" (13; 46). Именно эта "идея-чувство" о несостоятельности России как идеала привела его к самоубийству.
Если для Крафта идеалом была "перворазрядная Россия", то для Смердякова нравственной опорой был Иван Карамазов. Разочарование Смердякова в Иване, не реализовавшем свою идею "все дозволено" в жизни, разбило все его надежды: утратился смысл жизни. Передавая Ивану деньги, добытые ценой убийства, Смердяков говорит: "Не надо мне их вовсе-с... Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве, али пуще того за границей, такая мечта... а... потому, что "все позволено" (15; 67).