Увлечение Вольтером нашло отражение и в других произведениях Хвостова 1780-х годов – остроумной комедии "Русский парижанец" (1786) [Строев: 31–42], а также переводе фривольного антиклерикального "Epître à Ninon de l’Enclos" ("Послание к Нинон Ланкло") талантливого подражателя Вольтера графа А.П. Шувалова (великий насмешник называл это послание, обращенное к знаменитой французской куртизанке, "несколько вольным и дерзким"). Об этом переводе, выполненном по заказу тогдашнего патрона Хвостова, генерал-прокурора сената князя А.А. Вяземского, Дмитрий Иванович рассказал в своей "Автобиографии" 1822 года [Сухомлинов: 529]. Эпистола по цензурным соображениям не могла быть опубликована, и ее текст, скорее всего, утрачен (а может быть, все еще прячется в хранящихся в Пушкинском Доме многотомных материалах Дмитрия Ивановича "с щегольскими надписями на корешках по красному сафьяну золотыми буквами" [Колбасин: 140]). Любопытно было бы посмотреть, как переложил Хвостов, будущий обер-прокурор Святейшего Синода, скажем, следующие вольтерьянские стихи из шуваловской эпистолы (даем их в переводе Л.В. Гладковой):
Наше покорное духовенство обладает только внешней властью,
Наш архиепископ кроток и призван всегда оставаться спокойным,
Тартюф здесь добряк, его ярость неуместна.
Требовательный священник прослыл бы безумцем,
А атлет Шоме умирает от голода в Москве.
Эта страна – без монашеской непримиримости,
Без святош, ханжей и бесноватых,
Наши деньги не идут ультрамонтанам,
Наш Синод мудр и наши дни безмятежны.
Но меня зовет ужин, прости, поэзия;
Я пью за тебя, Нинон, за твою философию;
Если у меня есть враги, я жалею их за напрасный пыл;
Мое чело всегда светло благодаря моему веселому нраву;
Тихое веселье взывает к снисхождению,
Я выпиваю шампанское и заранее прощаю [Шувалов: 584].
Легкая "философия Нинон", дорогой коллега, нашла свое отражение и в других сочинениях молодого автора, нередко воспевавшего в 1780-е годы дружеские пирушки с искристыми винами (с 1783 года Хвостов служил сенатским экзекутором по винной части) и прелестных девиц ("Ашиньке", "Поцелуй", "Богомолка", "Красавице", "Анюте" и др.). Так, в своем переложении стихотворения французского подражателя Вольтера Joseph-François-Édouard Desmahis он обращался к сельской богине:
Лукерья! чувств моих царица,
Прелестная Венеры жрица!
Оставь другим сует мечты,
Лилей природы красоты.
По розовой тропе спускайся,
Среди цветов не спотыкайся,
Любовный фимиам кури,
Вкушая счастье – им дари [VII, 105].
Словом, влияние фернейского старца и его подражателей на раннее творчество Хвостова было значительным. Впрочем, как впоследствии вспоминал граф Дмитрий Иванович, "воспламеняясь" достоинствами Вольтера, он всегда "гнушался" его безверия [Cухомлинов: 545]. Пылкую любовь молодого человека к французской общественной мысли остудил, согласно воспоминаниям поэта, начальник Хвостова князь Вяземский, который "за 8 лет до французской революции предугадал оную".
В ответ на восторженную оценку Дмитрием Ивановичем переведенного им трактата красноречивого министра финансов Франции Жака Неккера "Compte rendu au roi" (1781) "опытный старик" заметил: "Я не доживу, а вы увидите, беды будут; он, сударь, оголил ж… Франции" [там же: 530]. Еще большее влияние на формирование нравственного облика молодого Дмитрия Ивановича оказал архимандрит Амвросий (Подобедов), у которого будущий поэт поучался высоким богословским истинам в бытность его префектом Славяно-греко-латинской академии:
Ты кистью мудрости святою,
Душевных качеств простотою,
Среди моих не зрелых лет
Открыть святыню удостоил:
Напрасной мудрости полет
В душе бунтующей спокоил.
В поздние годы Хвостов представлял себя убежденным борцом с развращенной французской словесностью XVIII века. В записке, написанной им по случаю драматического восшествия на престол императора Николая Павловича, старый поэт указывал, что "всегда был чужд заразы французской революции и громил крамольников в своих сочинениях" [Морозов: LXXV, 418]. По мнению графа, главным средством осуществления коварных замыслов крамольников всегда была литература, тайно или явно проповедующая безначалие. "Если у меня спросят, – писал он, – от которого времени сие зло появилось в России? – ответствую: с семидесятых годов прошедшего столетия; но тогда оно было в колыбели: пустословие, игра ума, ополчающаяся затейливо на некоторые заблуждения и обычаи" [там же]. Антидот этому зловредному влиянию Хвостов видел в неизменном следовании поэтом тройственной цели поэзии: нравственная польза, распространение вкуса и остепенение правильного языка [все там же]. Общественное и литературное зло Дмитрий Иванович видел в покушающейся на духовные скрепы анархии, заклейменной им в оде "Безначалие" (творческое подражание оде Державина "Колесница", опубликованной в первой части "Журнала российской словесности" за 1805 год):
Расторгнув от бразды закрепы,
По дебрям, по холмам текут,
Пылав огнем, кони свирепы,
Копытами о землю бьют:
Рассыпана вся колесница;
А там – растерзанный возница,
Плачевна жертва люта дни,
Не крепкими владев руками,
Запутался между браздами –
Стоптав его – летят кони.
‹…› Несмысленны и духом бедны,
Нелепых призраков творцы,
О вы учители зловредны!
Печальны в Мире мудрецы!
Самих небес вы были чужды,
В Царях не находили нужды.
Вы свет – без вас мярцала (sic!) тьма.
Или текуща кровь и свары,
Опустошение, пожары,
Есть плод крылатого ума? [С. 107]
За свое глупое безначалие, по Хвостову, французы и наказали себя тиранией Наполеона:
Возница дерзкий и несытый,
Что честолюбие зажгло,
За токи все кровей пролиты
Воздаст вам седьмицей за зло… [там же]
Но мы ушли далеко в сторону от первого стихотворения Хвостова. Интересно, конечно, кому мог посвятить начинающий поэт свой перевод вольтеровского мадригала, но, увы, имя "хвостовской дю Шатле", отличавшейся умом, красотой, младостью и прелестьми "различна рода", нам не известно. Злые языки (точнее, один особенно злой) говорили, что "неблагообразный и неуклюжий" Хвостов "в первой и в последующих за нею молодостях, лет до тридцати пяти ‹…› присватывался ко всем знатным невестам, но оне отвергали его руку" [Вигель: 143]. Хвостов знал, о чем говорил, когда признавался в своем мадригале: "Всего лишенным быть на свете часть моя". В своей "Автобиографии" он сетовал на то, что с детства его "телесныя способности" были вовсе отказаны ему природой: "танцовщик я был самый плохой, также лет пять был в манеже, но с таким малым успехом, что редко садился на коня, кроме Пегаса" [Морозов: LXXIV, 572]. Впоследствии кто только не издевался над внешностью обиженного природой Дмитрия Ивановича, особенно в поздние годы!