Певцу Кубры
О речка малая, Кубра!
Славней ты Тигра и Евфрата,
Славнее, чем Дунай и Ра.
Но воспоен певец тобой,
Парнасского исполнен жара,
Соперник древняго Пиндара;
Своей волшебною рукой
Прославил он тебя на лире,
И стала первой ты рекой
Во всем подлунном здешнем мире[Кубасов: 35–36].
Так какое же стихотворение было начертано "насмешливым буяном" на стене китайской беседки? И начертал ли он там вообще какое-либо стихотворение или выдумал всю историю ради красного словца? Этого мы никогда уже не узнаем…
А на смерть своего зоила добрый Хвостов написал много лет спустя прочувствованную, хотя и несколько ироническую эпитафию:
Измайлов здесь лежит Поэт, хотя недамский,
Ему по басенкам знаком был путь Парнасский.
Огнем священных дев до смерти он дышал,
Лишь жаль, Пьянюшкина с красавцами мешал.
Но ах, закашлявшись на родине Пиндара,
В Петрополь прискакав, скончался от удара [VII, 227].
Отдавая дань любви покойного к музам, Хвостов, как видим, с сожалением отзывается о его "недамских" стилистических коктейлях. Упомянутый в эпитафии Пьянюшкин – это вечно пьяный отставной квартальный надзиратель, герой известной "натуралистической" басни Измайлова. Здесь Хвостов намекает и на пристрастие самого покойного к зеленому змию: Измайлов имел (и поддерживал cвоими шуточными "автобиографическими" стихами) литературную репутацию беззаботного пьяницы. В свою очередь, "красавцы" отсылают хвостовского читателя к измайловской басне "Два красавца" (переделка басни аббата Реира "Les deux hommeslaids"). Я почти уверен, что последняя отсылка сделана Дмитрием Ивановичем ради заключительных стихов этой басни, кои он таким образом переадресует (на тот свет) своему былому насмешнику: "Мы ближнего нимало не щадим: / В других пороки замечаем, / Других браним, пересмехаем / – А на себя не поглядим" [Измайлов 1849: 120].
После смерти самого графа Хвостова кубрское имение перешло к его вдове, а потом к странному и непутевому сыну, проводившему большую часть жизни во Франции. По воспоминаниям одного хвостовского крестьянина, Александр Дмитриевич изредка наведывался в Слободку в сопровождении нескольких барышень француженок, с которыми пировал и катался на лодках: "они, как собачки, вокруг него прыгают, скачут и все по-своему лепечут" [Свешников: 151] (как там у его родителя было: "Все звери говорят, а сам молчит поэт"?). В 1867 году это имение приобрел популярный московский фотограф Михаил Борисович Тулинов (не удержусь от каламбура, сжато выражающего социально-культурную динамику столетия: разорившегося графа сменил разбогатевший фотограф). Вместе с имением ему достались собрание древностей, включавших сундук и четки Иоанна Грозного, картинная галерея и старинная библиотека. (Впоследствии часть древностей купили у Тулинова коллекционеры братья Щукины, а дом с галереей и библиотекой сгорел.)
Летом 1867 года у Тулинова гостил его друг, знаменитый художник Иван Николаевич Крамской, сделавший несколько зарисовок этого поместья: вид села, церковь, разрушенные сараи, мельница (наверное, та самая, которую некогда воспел Хвостов) [Гольдштейн: 380–381]. Здесь Крамской начал работать над картинами "Христос в пустыне" (1872; натурщиком для образа Христа послужил бывший хвостовский крестьянин) и "Осмотр старого барского дома" (1873–1880). Последняя – лирический реквием ушедшему дворянскому укладу жизни – была вдохновлена оставленным хвостовским жилищем и – соблазнительно предположить – образом его последнего владельца, "расслабленного" старика графа Александра Дмитриевича, большого любителя француженок. "Сюжет заключается в том, – писал позднее Крамской, – что старый породистый барин, холостяк, приезжает в свое родовое имение, после долгого, очень долгого времени, и находит свою усадьбу в развалинах; потолок обрушился в одном месте, везде паутина и плесень, по стенам ряд портретов предков. Ведут его под руки две личности женского пола – иностранки сомнительного вида. За ним покупатель – толстый купец, которому развалина дворецкий сообщает, что, вот, мол, это дедушка его сиятельства, вот это бабушка, а это такой-то и т. д., а тот его не слушает и занят, напротив, рассматриванием потолка, зрелища, гораздо более интересного. Вся процессия остановилась, потому что сельский староста никак не может отпереть следующую комнату" [там же: 128]. Очень грустная картина получилась в итоге: старинные портреты на стенах, зачехленные кресла, пустота, одиночество, реализм.
В творческой работе "Граф Д.И. Хвостов и Переславский край", помещенной на переславском краеведческом портале, 16-летняя Оля Ожогина, участница школы ЛиС (лесников и садоводов), постаралась "воссоздать внешний облик" забытого хвостовского имения. "В усадьбе Хвостова, – пишет юная краеведка, – практически ничего не сохранилось. Идет время, многое утрачивается в нашей истории. Уходят в прошлое талантливые люди, но бумага хранит их слова, природа – их следы. Мы прошли теми путями, которыми ходил Дмитрий Иванович, любовались тем осенним пейзажем, который не раз восхищал и вдохновлял на творчество графа. Нам представилась возможность окунуться в прошлое, прикоснуться с эпохой (sic!) графа Хвостова, и у нас возникло желание рассказать об этом другим".
Прогулка по бывшей Слободке привела автора к воспетому Хвостовым островку.