Ты, уехав из Бруклина в Гарвард, расстался со своим окружением: мной, мамой и папой, нашим простым маленьким миром великодушных семей и зеленых парков.
– Да, – кивнул он.
– И думаешь, что я нет, так ведь?
Нет, дорогая, ты переехала, но захватила Бруклин с собой. Даже сейчас, здесь, когда весь мир принадлежит тебе, когда твой муж удостоен высших почестей, ты будто бы хочешь принизить его жизнь и труды, да и свои тоже, ради образа жизни среднего класса, экономной, зато бестревожной жизни, какую мы вели в годы своей бруклинской юности. Дендре, глупо оглядываться, перепрыгивая через овраг. Можно упасть в него.
– Это что, оскорбление?
– Нет, милая, предостережение. А теперь давай присоединимся к Гидеону, забудем о тревогах и неприятностях. Ты совершенно не похожа на себя. Просто неузнаваема.
Орландо попросту не понял. С Дендре произошло нечто очень важное. Спящая царевна проснулась.
– Иди, я тут хочу поговорить кое с кем, подойду потом, – сказала она брату.
Едва Орландо скрылся в толпе, Дендре направилась в гардероб, подала номерок и получила длинную шиншилловую шубу. Одевшись, Дендре почувствовала, что это экстравагантное, роскошное произведение искусства в самый раз по ней. Она вышла из музея на холодный свежий воздух и прошла несколько кварталов, потом остановила такси и поехала в центр, на Двадцать седьмую улицу, туда, где она подходит к Гудзону. Среди темных тихих домов бросалась в глаза мигающая неоновая вывеска «Содружество».
Дендре вошла с улицы – этим поздним вечером там не было ни людей, ни машин – в греческий ресторан и была встречена громкими, визгливыми звуками бузуки и бурным приветствием Димитрия Константиноса, владельца. Она увидела исполнительницу танца живота Ясмин, которая вертелась перед множеством большей частью пустых столиков.
«Содружество» оживлялось и заполнялось до отказа клиентами с полуночи до пяти утра. Одинокие греческие матросы, греческие судовладельцы, стосковавшиеся по дому иммигранты, даже коренные ньюйоркцы охотно посещали это заведение как средоточие гостеприимства и веселья.
Щелчок пальцами, и Дендре подвели к одному из столиков у эстрады, где Димитрий сам снял с нее шубу и придвинул стул. Ясмин кивнула и помахала рукой Дендре, не сбиваясь с ритма танца.
– Вы сегодня выглядите королевой, – улыбнулся Димитрий, целуя ей руку.
– Ты сама любезность, – отозвалась она.
Дендре все нравилось в этом шумном, веселом ресторанчике, куда они с Гидеоном выбирались ради духа Греции, которую оба любили. Они скучали по этой стране, когда не появлялись там долго, и приезжали в «Содружество»: здесь их ждала не особенно хорошая греческая кухня, невообразимая греческая музыка, множество Ясмин, перебывавших там за годы. Гидеону нравился дух товарищества, царивший в ресторане, далеком от мира искусства. Нравилась пестрая публика. Художник любил как следует выпить с каким-нибудь незнакомцем и танцевать по-гречески соло, чего не делали многие из греков: то была форма самовыражения, к которому они не стремились.
– Гидеон встретится с вами здесь? – поинтересовался Димитрий.
– Нет. Он на вечеринке. Мне захотелось послушать греческую музыку, выпить вина, посмотреть танец Ясмин и поднять настроение. И вот я здесь. А Гидеон может появиться. Кто знает? Ты знаешь, как он любит танцевать, когда в хорошем настроении.
Дендре не впервые приезжала одна в этот ресторан. У Димитрия было немало клиентов, которые любили при случае выбираться к нему без супругов; просто посидеть, послушать музыку и унестись в какой-то иной мир.
Димитрий вернулся лишь раз, поставил перед Дендре миску очищенных и нарезанных фруктов, чашку густого меда янтарного цвета и тарелку обжаренных и подсоленных фисташек.