Согласно концепции М. Бахтина, прозаический образ представляет собой взаимоосвещение разных языков и стилей. Рассмотрим одну из сторон этого образа в романе С. Гандлевского "<НРЗБ>", создаваемого с помощью метафор и сравнений, где описывается филологическая среда конца XX века: "Сейчас оказалось, что у Чиграшова друзей и единомышленников пруд пруди. Панибратством с ним бахвалятся даже те, кто в глаза Чиграшова не видывал. Литературных иждивенцев, любителей въехать в историю культуры на подножке чужой репутации – более чем достаточно" [6: 48]; "Пока мы тут разводим антимонии и ссоримся, а дело стоит, за границей, а точнее в Канаде, Арина Вышневецкая и Ко времени даром не теряют и, неровен час, опередят нас и выпустят, в спешке и кое-как по слепым Арининым с опечатками и пролежнями на сгибах копиям, собрание сочинений Виктора Чиграшова. Оно-то (за неимением лучшего) и станет на долгие годы каноном и печкой, от которой пойдут плясать переиздатели всех рангов и мастей" [6: 51]; "Он запросто, как дантист во рту пациента , шарит в тине чужой души, берет Чиграшова, словно вещь, – не трогает более-менее бережно, по-солдатски лапает, почти имеет в омерзительно-казарменном значении слова. Когда я читаю его статьи, я – само внимание, и, вместе с тем, мне гадко, будто я подслушиваю, как посторонние мужчины деловито обсуждают стати очень дорогой мне женщины" [6: 58]. С. Гандлевский дает такую характеристику главному герою – поэту и литературоведу Л. Криворотову: "Опостылели мне и вялые черты лица напротив, и звук собственного голоса, и машинальное рифмоплетство, род недуга" [6: 48]; "…боюсь пустоты, которая с неизбежностью наступит, когда шатры и балаганы предстоящей ярмарки тщеславия, приуроченной к круглой чиграшовской дате и выходу книги, свернут, упакуют и побросают на подводы" [6: 56]; "На злополучного автора Криворотов сворачивал с упорством невротика, которому запрещено думать про белую обезьяну" [6: 105]. Вот автор "<НРЗБ>" создает образ поэта Чиграшова: "…что-то обезьянье, человекообразное, с первого взгляда угадывавшееся в облике Чиграшова. Да-да, именно: печальный примат со слезящимися смышлеными глазами, ряженый цирковой шимпанзе – вот кого напоминал готовящийся к выступлению мужчина" [6: 94]; "Но окрыленный "романист" все не может успокоиться и посылает вдогонку замыслу новое сравнение-наказ: "Завести волчок, чтобы жужжал еще какое-то время, после того как кончится мой завод, – превзойти самого себя"" [6: 142]; "Снимемте, Лев Васильевич, белые фраки, мы выросли из них, в подмышках жмет, и не на людей они вовсе пошиты. Будьте проще, как в Марьиной роще! Нам эта спесь и пышность романтическая – что корове седло, оставим ее Чиграшову" [6: 171].
Вл. Новиков в "Романе с языком" так же, как и автор "Пушкинского Дома", использует метафоры и сравнения для характеристики филологов уже конца XX века: "Впоследствии мне довелось встречать множество красноречивых обаятельных тюриков, имеющих огромный успех у теплых всеядных аудиторий, но довольно бездарных на холодной и пустынной площадке письменной (печатной) страницы. Причем, как правило, эти талантливые говорители не довольствуются плодами своего истинного призвания, а рвутся в писатели. Обратное случается реже, поскольку тот, кто научился руководить рукописью, направлять армию, авиацию и флот своих букв вперед, ввысь и вглубь, – тот невысоко ценит возможность поколебать воздух своими голосовыми связками" [15:40]; "Люди, профессия которых – язык, ворочают этим языком, как лопатой. Притом сплошь метафорами сыплют: то сравнивают институт с кораблем, которому ну жен умелый лоцман (оригинально до ужаса!), то говорят, что мы идем, взявшись за руки, по краю обрыва, и главное – не сорваться в пропасть" [15: 163]; "Чувственно мне знаком только вкус морального поражения. Судите сами: сорок пять мне лет; четыре книги у меня вышли, вроде бы не совсем пустые, есть полученная без хлопот и унижений докторская степень, даже известность имеется какая-никакая: пусть не первый я парень на нашей русистской деревне, но и не самый последний" [15: 176].
В основном едкие и саркастические метафоры и сравнения используются А. Найманом в романе "Б.Б. и др." для описания филологической среды "периода застоя": "И, конечно, как за всяким предприятием, претендующим создать структуру, параллельную созданной актом творения, и уразуметь как систему то, что принципиально должно выходить за рамки всех систем, а именно, как "полагались основания земли" и "каковы уставы неба", проступал на заднике и этой оперы остроухий силуэт и поскребывали из-за кулис коготки ее главного режиссера. "Ради красного словца не пожалеть родного отца – это и есть филология", – шармировал одним из своих афоризмов веселый Осповат" [14: 49]; " Слова сбивались в мелкодисперсный майонез, он же автомобильная смазка, он же крем для загара. Вкус, естественно, отменялся. Разница в установках политических, эстетических, моральных, естественно, тоже: было бы слово, а текст найдется" [14: 49]; "Диссертация была на тему обэриутов – что, кстати сказать, еще раз продемонстрировало, что человечество – пушечное мясо для сообразительной своей части. Хоть землетрясение лиссабонское, хоть всероссийский террор, хоть гулагом плати "за безумные строчки стихов", в лагерную пыль истлевай, а мне чтобы чай пить и поглядывать на кандидатский диплом в рамке на стене" [14: 87]; "Он в одной компании, за границей, увидел Довлатова и – ну, как заместитель Зощенко на земле- пристал к нему, этак развязно, анфан-терриблисто, как ему казалось, богемно: "Довлатов, я читал, что вы остроумный – пошутите как-нибудь"" [14: 88].
Некомплиментарно, а порой и с долей издевки, использует А. Найман различные тропы для обрисовки образа главного героя-филолога Б.Б.: "Достоевский – вот в кого он впился клещом и уж насосался всласть. Достоевский тогда более или менее был под негласным запретом, но с Б.Б., искренне убежденным, что нет такого правила, из которого для него не может быть сделано исключения, особенно когда запрет не имеет формальной юридической силы… все устроилось как бы само собой" [14: 27]; "Степанов принял его вежливо, приветливо. Но сразу заметил, что… к сожалению, не располагает той стороной орудийных возможностей романских, а точнее старогалисийских штудий, которая на этом этапе могла бы принести Б.Б. хоть какую-то пользу. Б.Б. попробовал взять его на свой безотказный прием, на клещевидный захват необсуждаемой повелительности своих желаний и газовую атаку беспредметности доводов в их защиту…" [14: 41]; "Он был чемпион эгоизма, он свой эгоизм не скрывал… Эгоизм ни в чем, кроме себя, не нуждается, он нуждается в ком-то, но эти кто-то – его сырье, и не занимается огонь тем, чтобы произвести впечатление на дрова, когда их сжигает" [14: 103]; "Когда он вернулся из лагеря, ему эти листочки вернули: стихи были холодные, почти ледяные, однако про чувство, понимаемое им как любовь, и потому сладковатые, – все вместе наводило на мысль об эскимо" [14: 129].