Литературные приемы создания дискурса филологического романа
Для создания дискурса филологического романа огромное значение приобретает языкотворческий характер мышления его автора. Важнейшую роль при этом играет использование писателем-филологом так называемых "прецедентных феноменов", опирающихся на широкий контекст русской и мировой культуры.
Культура для поэтики и эстетики постмодернизма "представляется бесконечным полем игры" [171: 299]. Автор-филолог загадывает читателю ироничные словесные ребусы, требующие от читателя не только развитого воображения, но и определенной подготовки. Для создателя "филологического дискурса" неизбежным становится эксперимент со словом как продолжение композиционной игры и игры с мотивами. Недаром Витгенштейн в работе "Философские исследования" утверждал, что "сама реальность, которую мы воспринимаем через призму языка, является совокупностью языковых игр" [172: 599]. Созданный таким образом языковой коллаж сам становится объектом авторской рефлексии. С.Г. Бочаров в "Филологических сюжетах", определяя филолога-профессионала как "особым образом просвещенного, квалифицированного и по идее лучшего читателя текстов литературы", подчеркивает, что настоящий литературовед – это "потом исследователь, а прежде читатель". Эрудиция, образование, знание "прецедентных феноменов" филологического текста позволяет ему вмешиваться в "загадочные отношения прежних творцов", ощущать себя "своим" в этом ментальном пространстве, как будто выстраивать "личные отношения с его вечными обитателями", понимать их язык, недоступный для неискушенного читателя.
В своем "Романе с литературой" Вл. Новиков открыто призывает своего читателя "вступить в нежные отношения" с литературой, а для этого – научиться совершать маленькие "филологические открытия", лучше ощущать многозначность слова, постигать сложное его устройство, "высвечивать" связанные с ним ассоциации и т. д. Языкотворчество писателя-филолога ведет к обогащению языка и мышления адресата произведения.
В "Романе с языком", например, Вл. Новиков использует для своих "загадок" иностранные слова: "Прикупить в "Новоарбатском" бутылку виски, название которого – " Тичерз" – довольно издевательски контрастирует с доходами российских "тичеров"" [15: 133]; Письмо-приглашение из Франции главному герою для участия в научной конференции производит комический эффект тем, что сочетание слов в нем отдаленно напоминает общеизвестный революционный гимн: "Складно так составлено: эта непреднамеренная рифма "рекрютэ-калитэ-энвитэ" звучит не хуже, чем "либертэ-эгалитэ-фратернитэ". И семантически, в общем-то, довольно близко: дают кусочек свободы, как равному, поступают вполне по-братски" [15:232]; "Вот летит по французской влажнозеленой утренней равнине серебристо-стремительная ртутная полоска – TGV, un train a grande vitesse – поезд высокой скорости. Мой жанр – тоже ведь тэ-жэ-вэ, un texte a grande vitesse – с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек, причем любая из этих единиц может быть отброшена, если путается в ногах" [15: 235].
"Ребусы" С. Гандлевского в "<НРЗБ>" требуют определенных познаний в истории и литературе. Если знать, что Дахау – первый концентрационный лагерь в Германии, а Беломорский канал – место ссылки заключенных в советское время, то понятен смысл каламбура: "Выкуривал он, сын своей матери, по пачке в день и той же марки папирос, шутя по поводу названия "Беломорканал", нет ли, дескать, интересно, в Германии папирос "Дахау"}" [6: 77]. Понимание ряда высказываний автора невозможно без знаний в первом случае романа В. Гюго "Отверженные", во втором – военно-исторической литературы: "Он испытал восторг и бессилие. Даже фамилия "Чиграшов" еще недавно казавшаяся пацанской, гаврошисто-грошовой, звучала теперь красиво и значительно" [6: 86]; "Мы же его первые и уважали бы за удаль. Нет. Ему невтерпеж шум вокруг собственной персоны поднять, кумиром юношества себя представить, молодняк, который он сам в грош не ставит, "свиньей " построить. А в результате-то свинью-то вам всем и подложил – и препорядочную" [6: 72].
Игра слов в некоторых случаях придает метафоричность повествованию, создает запоминающиеся образы и зарисовки: "Судя по всему, отделался он сравнительно легко: посидевший, поседевший и похудевший вернулся в столицу подарком к совершеннолетию дочери" [15: 23]; "На первое же кратчайшее вопросительное предложение, прозвучавшее с моей стороны, она ответила целым потоком восклицательных: бывший муж в колонии, алиментов не платит, выматываюсь на двух работах" [15: 34]; "… Выстроился такой терем теорем, от первой до пятой" [15: 42]; "Сама конференция ничем не отличается от тех, что проходят на родной земле: регламент, доклады, вопросы, ответы. Много воды: минеральной в больших бутылках, метафорической – в научных речах" [15: 108]; "Кровь из вены, кровь из Вены… Сильное внутривенное вливание ощущаю с первых шагов и минут" [15: 108].
Поиск неожиданных словосочетаний встречается и у автора "<НРЗБ>". Гандлевскому-поэту более близки рифмованные фразы: "Вот я, Лев Васильевич Криворотов, скоблю в энный, страшно подумать в который – за сорок-то девять лет жизни! – раз безвольный свой подбородок перед запотевшим зеркалом в ванной. (В энный в ванной.)" [6: 43]; "Случается, что в метре от мэтра (выше моих сил: само идет в руки) мнется вязкий энтузиаст с приветом, лет двадцати…" [6: 47].
К одной из особенностей филологического романа можно отнести использование различных тропов, в частности метафоры, для создания "филологического" дискурса произведения.
Как отмечает Н. Арутюнова в предисловии к сборнику "Теория метафоры", "в искусстве создание образа, в том числе и метафорического, венчает творческий процесс. Художественная мысль не отталкивается от образа, а устремляется к нему. Метафора – это и орудие, и плод поэтической мысли. Она соответствует художественному тексту своей сутью и статью" [31: 16]. Метафора используется, как известно, не только в художественной литературе. Но именно в художественных текстах она окказиональна. По замечанию Н.С. Валгина, "индивидуально-творческая метафора (словесный образ) всегда творится, она непредсказуема, основана на индивидуальных ассоциациях, в которых и заключена художественная тайна. И разгадывание тайны (читателем) – тоже процесс творческий. И "прочтение" метафоры может быть "и поверхностным, и глубинным".
Успешно, порой в неожиданном ракурсе, применяет тропы для решения специфических стилистических задач своего произведения А. Битов в романе "Пушкинский Дом". С горечью говорит от его имени о положении дел в филологии, да и в культуре в целом, дед главного героя, вернувшийся из сталинских лагерей, Модест Платонович Одоевцев: "Весь позитивизм современной духовной жизни – негативен. Ложные понятия изничтожаются – и не заменяются ничем. Вам еще повезло: у вас лет на тридцать (как раз пока меня не было) была запрещена всякая охота за словом и понятием, слова одичали (Курсив мой. – О.Л.) и перестали бояться одновременно, они разбрелись – пространство большое – и бродят неузнанные, непойманные, непроизнесенные" [4: 139]; "И, помяните мое слово, самые передовые из вас, те, что катятся впереди прогресса… через десять лет вы услышите все ваши сокровенные слова и понятия в ложном и фальсифицированном смысле… Россия. Родина, Пушкин… слово, нация, дух – все эти слова зазвучат еще как бы в своем первом, природном, неофициальном смысле, заголятся – и это будет конец этим понятиям… И наступит пора "новых", которые вы к тому времени отыщите из еще более забытых. Это будет такая промышленность ~ "добыча " слова (так, кажется, уже выразился один поэт), отработанные слова будут сваливаться в отвалы. Как в рудник… Сейчас вы проходите Цветаеву и Пушкина, затем пройдете Лермонтова с еще кем-нибудь, а потом накинетесь на Тютчева и Фета; доращивать одного – до гения. Другого – до великого. Бунина – вытягивать… Это раздувание и доедание репутаций сойдет за прирост современной культуры" [4: 140].
Во многом пророчески звучат его слова о Культуре и Слове в заключительной главе романа "Сфинкс": "Русская культура будет тем же сфинксом для потомков. Как Пушкин был сфинксом русской культуры. Гибель – есть слава живого! Она есть граница между культурой и жизнью. Она есть гений-смотритель истории человека. Народный художник Дантес отлил Пушкина из своей пули. И вот, когда уже не в кого стрелять, – мы отливаем последнюю пулю в виде памятника. Его будут разгадывать мильон академиков – и не разгадают. Пушкин! Как ты всех надул!" [4: 455]; "… какое же должно быть Слово, чтобы не истереть свое звучание в неправом употреблении? чтобы все снаряды ложных значений ложились рядом с заколдованным истинным смыслом! И даже если слово точно произнесено и может пережить собственную немоту вплоть до возрождения феникса-смысла, то значит ли это, что его отыщут в бумажной пыли, что его вообще станут искать в его прежнем, хотя бы истинном, значении, а не просто произнесут заново?.." [4: 456].