Наконец, я приехал в Бистрицу. Я посетил учителя, который писал мне, и на день остался у него. Он вел меня мимо жалких хижин моцев. Боязливые группки детей жались друг к другу, когда мы входили. Две, три недели, и один месяц и еще дольше – эти дети только и ждут своих родителей, которые на лошадях и телегах уехали, чтобы обменять мешок кукурузной муки на деревянные обручи и кадушки. Эти деревянные чаны и бочонки моцы продают в очень далеких местностях, где Господь Бог щедрее, чем здесь, наверху, в дремучих лесах Западных Карпат. За весь год крестьянин бывает дома только несколько месяцев. Остальное время – он в поиске кукурузной муки для своих детей.
Учитель сказал мне: "Даже при венграх чужаки не могли обосновываться у нас. Теперь здесь вы видите лесопильный завод еврейского общества из Оради (Гроссвардайна). Оно завладело всеми лесами и нещадно их вырубает.
Все свое бедственное существование моцы поддерживали обработкой дерева, изготовляя деревянные крышки, обручи и бочонки. Отныне они уже и этого не могут. Они буквально обречены на голодную смерть.
Голод и нужда принуждают их идти к еврею. А потом их принуждают валить их собственные, любимые ими леса и уничтожать их по еврейскому поручению. Они получают за эти изделия из дерева ежедневно зарплату в 20 лей! (50 пфеннигов). Вот что остается моцам от богатства их лесов, которое длинными эшелонами везут вниз по долине".
Учитель помолчал одно мгновение. Потом продолжил: "Когда однажды закончится древесина, то и нам с ней придет конец. Но есть еще кое-что, еще гораздо печальнее. Здесь на протяжении веков мы жили в этих лесах чистой жизнью. Но евреи принесли сюда порок и разврат. Смотрите, на этой фабрике есть более тридцати евреев. Когда по вечерам в субботу выплачивается недельное жалование, эти евреи цепляются к статным женщинам и стройным смуглым девушкам моцев. Они издеваются над ними, соблазняют или насилуют их. Так доходит до того, что наряду с нуждой и бедностью венерические болезни и душевные страдания опустошают наши деревни и разрушают всю жизнь.
При этом и слова сказать нельзя. Мы не можем предпринять даже самого тихого шага, потому что румынские политики настолько тесно связаны с этими евреями, что евреи стали тут всесильными. Власти в любом отношении находятся в их распоряжении. Если кто-то и решится выразить свое возмущение словами, то его тут же обвиняют с громким криком: "Вы разрушаете социальный порядок и братскую гармонию, в которой румыны всегда жили с миролюбивым еврейским населением!" Кричат: "Вы – не христиане, так как Иисус Христос ведь говорил: Люби ближнего своего, и даже врагу желай добра". Кто решается сказать хоть слово, того тут же арестовывают за "преступления против безопасности государства", как "подстрекателей к гражданской войне". Того ругают и бьют жандармы. Евреи – это господа, и они приказывают властям. А ты должен держать свой рот на замке и молча смотреть, как твой народ мчится навстречу пропасти. Наверное, было бы лучше, если бы Бог отнял у нас зрение, чтобы мы ничего больше не видели, и ничего больше не знали обо всех этих преступлениях против нашего народа".
Кровь ударила мне в голову. Снова возникла у меня мысль, не лучше ли было бы все же взять винтовку, подняться в горы и нападать оттуда на эту преступную шайку евреев и их пособников и безжалостно бить их. А что еще остается, если власти и законы этой страны допускают и защищают такие преступления против чести и будущего румынского народа? Что еще остается, если эти законы и подкупленные власти отобрали у нас какую-либо надежду на справедливость и освобождение от еврейского ига?
Когда я уезжал по узкоколейке из Бистрицы в Турду, директор Бистрицкого лесопильного завода зашел в то же самое купе. Это был жирный еврей, едва умещавшийся в свою одежду. По нему было видно, что он вел роскошный и необузданный образ жизни и не знал нужды. Я не думаю, что этот сорт людей хотя бы один раз в жизни действительно почувствовал, что такое голод.
На следующей железнодорожной станции на поезд сел молодой человек примерно моего возраста. С первого момента я увидел, что они оба хорошо знали друг друга. Они, очевидно, были друзьями.
Еврей налил из термоса кофе в чашку и вытащил несколько пирогов. Тогда он начал есть. Я заметил, как он жадно, подобно волку, глотал еду. Молодой человек получил кусок пирога и чашку кофе и начал есть, немного смущаясь. При этом он вел себя очень вежливо и подхалимски по отношению к еврейскому богачу и благодарил его за внимание. Это было примерно в пять часов утра. Утро еще толком не настало. Была пятница перед Пасхой, Страстная пятница. Гневно и возмущенно я спрашивал себя: кем мог бы быть этот молодой мерзавец? Сегодня все румыны постятся до вечера, а этот подлец жрет вместе с евреем, с палачом румынского народа, в Страстную пятницу поглощает еврейские пироги! Из беседы, которую оба вели друг с другом, я понял, что молодой румын был лесным инженером. Еврей ел с долгим чавканьем и рассказывал сальные анекдоты. Через некоторое время он открыл граммофон и ставил одну пластинку со шлягерами за другой. Я сидел в углу купе и слушал, не произнося ни слова.
Раздраженный, я смотрел в окно. Медленно наступал рассвет. Светало. Сгорбленные и молчаливые моцы со своими лошадьми спускались по дороге вниз в долину. Они двигались вниз на рынок в Турду и везли с собой мешок с марганцевой рудой, чтобы продать ее на шестьдесят километров ниже в долине. За вырученные деньги они покупали несколько килограммов кукурузной муки, чтобы принести их детям как пасхальный подарок. Это было единственной радостью, которую они могли доставить своим детям.
От боли и печали мое сердце сжимали спазмы. Этим еврейским эксплуататорам недостаточно того, что они отнимают хлеб у людей. Они еще и в этот самый святой день загрязняют и оскверняют также их бедность и их веру.
Когда, наконец, наступил светлый день, четыре глаза встретились. Мой взгляд пересекся со взглядом молодого человека. Я сразу увидел, что он узнал меня. Он был совсем смущен и не мог найти себе места. Тогда я тоже узнал его. В 1923 году он был национальным студентом и нашим соратником. Я видел, как он во время студенческой демонстрации маршировал в первом ряду. Тогда он пел:
"Мы хотим выгнать евреев из страны,
Или остаться, как бойцы, лежать на поле битвы!"
С горечью я сказал себе: если все молодые люди, которые борются сегодня за идеал, завтра станут такими как он, то наш народ должен погибнуть.
Лето 1929 года
Летом 1929 года я предпринял два больших похода с молодыми командами членов "Братства Креста" из Галаца и Фокшан. К ним добавились еще несколько легионеров. Я хотел вести их по дорогам, по которым я путешествовал уже так часто, хотел побыть с ними подольше, посмотреть на них и познакомиться поближе. Первым делом я хотел показать им красоту нашей страны. В этом и во всех более поздних походах, которые я проводил с легионерами, самым важным для меня было следующее: я хотел воспитать в молодых людях сильную волю. Поэтому я предпринимал длинные и далекие походы, нагружал их тяжелым багажом, маршировал с ними под дождем, ветром, при тропической жаре и по грязи по колено. Все по очереди. При этом часами было вообще запрещено разговаривать. Я хотел закалить легионеров. Так мы вели спартанский образ жизни, спали в лесу и ели самую простую пищу. Я обязывал их быть строгими с самими собой. Я намеренно создавал для них преграды. Я заставлял их взбираться на высокие, опасные скалы и пересекать бурные, глубокие реки. Я хотел сделать из них решительных и волевых людей, которые будут идти своей прямой дорогой и мужественно и неустрашимо справятся с любой трудностью. Также и поэтому я никогда не разрешал обходить преграды, но всегда требовал их преодолевать. Вместо слабого и неуверенного человека, который всегда сгибается под ветром, и который в количественном отношении преобладает у нас в политике и вообще во всех сферах жизни, мы должны создать для этого народа героического, боевого человека. Человека, который тверд и непреклонен.
Совместным обучением и воспитанием я стремился укрепить чувство солидарности и содействовать ему. Нужно пробуждать и укреплять дух сплоченности. Я смог увидеть, что совместное воспитание оказывает большое влияние на душевное состояние и дух человека. Оно приводит в порядок его часто запутанные и неупорядоченные мысли и приводит чувства в здоровый порядок.
Применением наказаний я стремился пробудить, наконец, чувство ответственности в отдельном человеке. Необходимо обучать мужеству, которое безоговорочно признает свою ответственность за свои поступки. Нет ничего более отвратительного, чем человек, который лжет и увиливает от ответственности.
Я наказывал всех провинившихся без исключения за каждый проступок. В Дорна-Ватре я наказал одного паренька, так как он вызвал стычку и конфликт в городском парке. В Дорна-Косэнешти произошло нечто худшее, не потому что это навредило нашей репутации, а потому что раскрыло безобразный душевный склад. Несколько юношей зашли в еврейскую корчму и потребовали сардин, хлеба и вина. После того, как они хорошо поели и выпили, они поднялись. Вместо того чтобы заплатить, один из них вытянул револьвер и в геройской позе пригрозил еврею, застрелить его, если он рискнет хоть пикнуть. Потом он угрожающе добавил: "Я из группы Корнелиу Кодряну!"
Я сурово наказал его за это. Если бы я не делал этого, то этот парень стал бы несчастным человеком, он, а не еврей, у которого он украл несколько сардин. В легионе штраф никогда не может вызывать обиду. Мы все можем совершить ошибку. Согласно нашей точке зрения наказание это ничто иное как обязательство, которое человек чести берет на себя, исправить свои ошибки и не совершать их больше. Если это однажды произошло, то человек после отбытия наказания снова так же свободен, каким он был раньше, и его больше не упрекают.