Психическая "полиция нравов" - совесть - возбуждает реакцию вины в связи с нарушением чувства социального долга. Срабатывает все та же психологическая защита, пытаясь спаять страданием, как вольтовой дугой, зазор между нравственно желаемым и безнравственно действительным. Что победит? Приживется или будет отторгнута такая действительность? Работа совести проявляется в ощущениях стыда. Возможен "красный" и "белый" стыд. Человек краснеет в гневе, бледнеет от боли и страха. Красный стыд - бросок крови в лицо при мысли о том, что о тебе могут подумать люди, гнев на себя, принятие вины, предъявленной тебе другими, самовозбуждение вины без стороннего участия.
Белый стыд - стыд бесчестия: боль, стон, скрежет зубов при воспоминании о трусости, предательстве идеалов. Это корчи униженной страхом гордости, содрогания порушенного человеческого достоинства. Совесть рождается с привитием нравственного закона, растет в защите от посягательств на него и погибает, когда удается попытка ее удушения.
Конечно, далеко не всегда работа души благородна. Мотивационная психологическая защита - это и ревность, и месть, и зависть…
Зависть - психическая мутация, уродливый плод любви-ненависти. Когда "идеал - я" сталкивается в конфликте с "идеал - другой", мотивационная психологическая защита начинает черными красками перерисовывать портрет "идеал - другой", пока не получится "антиидеал - другой". Чтобы у другого что-то отнять, заступив его место (службу, жену, деньги, авторитет, друзей, талант), другого надо уничтожить если не физически, то психически, затоптав в грязь. Например, чем усерднее литератор копирует другого, тем грубее поносит его в статьях, тем ненасытнее становится жажда неотличимо копировать. Так считает критик Ст. Рассадин.
Если зависть, мстительность, ревность, переплетаясь в змеиный клубок, бессильны - это ситуативная истеричность. Ситуативная истеричность - кризис потребностной активности, когда не срабатывает ее специфическая психологическая защита - вытеснение. При этом доминирующий в Человеке Потребностном принцип получения удовольствий блокирован, но барьер не вытеснен и не преодолен, что приводит к включению мотивационной (вместо потребностной) активности.
Когда человек живет во власти чувств, идеи, каждое свершение или разочарование ставит его перед очередной задачей на смысл жизни. Привыкшему к постоянному напряжению воли знакомо ощущение пустоты, приходящее на смену торжеству, когда вершина покорена, но остается "голое" физиологическое возбуждение, остается потребность в сильных переживаниях, алчущих пищи. Мотивационный Человек без идеи, требующей принести в жертву ей всю жизнь, каждый раз заново вынужден искать и ставить перед собой трудную цель.
Рассмотрим некоторые случаи мотивационной психологической защиты как реакции на потерю смысла жизни, призванной при трагическом - стечении обстоятельств предотвращать самоубийство. Рассмотрим в этой связи (возможны и другие механизмы) переход от эгоистической концепции жизни к альтруистической.
Проследим этот процесс по тексту "Исповеди" Л. Толстого. Вот первоначальный смысл жизни: "Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя - то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, - единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование… Я старался совершенствовать себя умственно, - я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю - составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучал себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием… И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других".
Эгоистическая концепция жизни несет зло: "Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Так я жил десять лет. В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости".
Приходит затем пора разочарований и в идеалах искусств и в идее наставничества: "Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне… писатели были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам - много ниже тех людей, которых я встречал в своей прежней разгульной и военной жизни - но самоуверенные и довольные собой… Из сближения с этими людьми я вынес новый порок - до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему… Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть - учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому сам не знаю, что нужно".
Но потребностная психическая активность - принцип получения удовольствий - пока сильнее голоса мотивационной активности: "Я вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своего материального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей".
Кроме того, оставалась еще одна неизведанная радость: "И я бы тогда же, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение: это была семейная жизнь… Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни".
Наконец, насыщена и эта потребность. Что остается? "Так прошло еще пятнадцать лет… Так я жил, но… со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в одной и той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом? Жизнь моя остановилась… Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели… И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным счастьем… У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло… Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках… И в таком положении я пришел к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни".
И здесь, под влиянием мотивационной психологической защиты, во избежание ужаса перед бессмысленностью дальнейшей жизни, происходит перелом - переход от эгоистической концепции жизни к альтруистической. К этому времени Толстым собственным опытом отвергнуты идеалы аристократии, литературных кругов, церкви, семейного благополучия. Но жить оторванным от общества он не может. Остался единственный не вкушенный еще опыт - существование простыми заботами - в этом искать смысл, обрести его в смирении, хоть как-то, пусть искусственно, примерив на себя участь большинства народа российского. "Я оглянулся шире вокруг себя. Я вгляделся в жизнь прошедших и современных огромных масс людей. И я видел таких, понявших смысл жизни, умеющих жить и умирать, не двух, трех, десяти, а сотни, тысячи, миллионы. И все они, бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково и совершенно противуположно моему неведению знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали…"
Ни во что не верящий Толстой бескомпромиссным аналитическим умом всю жизнь искал и не находил веры как защиты от бессмысленности существования. Он искал смысл, чтобы целеобразовать, выпустить наружу сжигающие его страсти, превратившие душу в застенок.