2. Каковы же особенности того вида духовно-практической деятельности, которым является политика? В первую очередь, они обусловлены тем, что политика имеет дело с конфликтами между людьми, причем такими, которые затрагивают "общие условия" их совместной жизни. К тому же такие конфликты не допускают чисто "рационального" их разрешения посредством убеждения одной силой аргументов и добровольного принятия открывающейся таким образом "истины" всеми сторонами конфликта при их полном равенстве. В этом состоит различие, если воспользоваться терминами Бертрана де Жувенеля, между "научными проблемами" и "политическими". Если бы политические проблемы были сводимы к "научным", то политика стала бы (пусть "в конечном счете") не нужна. Представлениями о такой сводимости питались и питаются все утопии о постполитической общественной гармонии, – марксистские ("отмирания государства"), либеральные ("конца идеологии", "постиндустриализма" и т. д.), консервативные и националистические (упирающие на высшее единство "народа", сообщества единоверцев, нации и т. д.). Признание же несводимости политических проблем к "научным" (техническим, административным, моральным и т. д.) делает власть и насилие – в качестве основополагающего метода реализации власти – ключевыми категориями политической философии. При этом нужно иметь в виду два обстоятельства. Первое. Тенденции и практики "деполитизации" ("нейтрализации" политики), классически описанные Карлом Шмиттом, – реальные и очень важные явления современного мира, в которых выражается определенный тип господства, консолидированный и "технологически" отлаженный настолько, что он перестает нуждаться в политике, более того, стремится вытеснить ее как потенциально "подрывной" тип деятельности, чреватый инверсиями позиций власти. В этих условиях политика как таковая, а не только определенный вид ее, приобретает освободительное значение. Второе. Насилие как ключевую категорию политической философии, конечно же, нельзя отождествлять с "физическим принуждением". Последнее при его актуальном применении вообще есть показатель неэффективной, незрелой и даже, по Никласу Луману, "исчезающей" власти. Свое фундаментальное и широкомасштабное значение в политике насилие обнаруживает в его символической и структурной ипостасях.
3. Сказанное выше отнюдь не означает то, что разум и рациональное, говоря точнее – "политическая рациональность", малосущественны в политике, будто она является "иррациональным" процессом par excellence. Напротив, разум и рациональность также выступают ключевыми категориями политической философии. В случае так называемого инструментального разума это почти самоочевидно. В конце концов, все политические акторы действуют или стремятся действовать стратегически – в соответствии с логикой максимизации или оптимизации своих так или иначе понятых интересов, и, игнорируя эту логику, мы окажемся в плену самых фантастических представлений о политике. Однако политический реализм не есть синоним политического цинизма, сводящего всю политику к игре стратегических интересов. Лютеровское "на том стою, и не могу иначе" – отнюдь не уникальное явление в политическом мире, и оно – в его многообразных и конкретных формах – особенно значимо, когда история совершает крутые повороты, когда рождается качественно новое – нации, государства, модели общественного устройства, господствующие мировоззрения… Конечно, нравственное долженствование, побуждающее идти дальше черты, к которой подводят интересы, или даже действовать в определенных обстоятельствах вопреки им, не обязательно проявляется в столь драматичной форме, как та, символом которой стала позиция Лютера на Вормсском съезде церковных иерархов. Нравственное долженствование может влиять на наши действия, вполне "вписывающиеся" в рутину политической жизни, хотя в чем-то, пусть в малом, "корректирующие" ее. Это может быть безвозмездный сбор подписей в пользу оппозиционного кандидата, анонимное пожертвование на полагаемую нами благородной цель, участие в санкционированном митинге, даже если слаба надежда "достучаться" до власть имущих. Но и в первом, и во втором случаях нравственное долженствование играет свою роль, хотя очевидно, что в большой политике радикальных перемен и в малой политике "корректировки рутины" его роли будут существенно различны.
Поэтому непременной задачей политической философии является раскрытие форм и способов участия нравственного (а не только инструментального) разума в осуществлении разных видов политики. И без такого раскрытия невозможен подлинный политический реализм – в его отличии от цинизма. Ведь в том и дело, как писал Гегель, что "долженствование есть в такой же мере и бытие". Именно таким образом понятое "бытие" выступает общим предметом политической философии – с двумя уточнениями. Первое. "Должное" – это конкретная воля, а не пустое мечтание или неокантианская "норма", или "ценность", к которой безучастный наблюдатель "относит" явления действительности. Второе. "Действительность" есть соотношение общественных сил, даже если устойчивая традиция сообщила ему кажимость "естественного порядка вещей". Такая действительность не допускает, говоря языком Ницше, "удвоения" на "мир сущностей", трансцендентных или имманентных, и "мир явлений". Иными словами, в свете сказанного любые представления о детерминации политики чем-то внеположенным ей – от Провидения до "императивов экономического роста" – представляются ложными. Политика – "первичная реальность" общественной жизни людей. Но это отнюдь не означает, будто все в этой жизни есть политика или будто специфические для каждой исторической ситуации обстоятельства не кладут ей пределы и не придают ей определенную направленность.
4. Сказанное позволяет прояснить отличия политической философии от "смежных" с ней теоретических дисциплин, в первую очередь – моральной философии, философии политики и политической науки. Исторически философствование о политике складывалось и существовало в виде отрасли моральной философии – как приложение к вопросам государственного и правового устройства учений о нравственно должном, обычно восходящих к теологии. Закат в условиях Нового времени представлений об онтологичности морали (еще вдохновлявших влиятельные доктрины "естественного права" периода ранней Современности) привел к двоякому эффекту. С одной стороны, мораль в приложении к политике отодвигается в область нравственного оценивания последней и – в более радикальных версиях – требований ее (максимально возможного) соответствия нормам морали. Эта область оказывается потусторонней политике как таковой. Находясь в ее пределах, невозможно ни вывести (генеалогически или функционально) моральные оценки и требования из логики самой политики, ни показать действительные политические механизмы, благодаря которым такие оценки и требования необходимым образом могли бы входить в "реальную жизнь". Политическую философию, конечно, можно отождествить с таким "нормативным" подходом к политике и благодаря этому сохранить ее производность от моральной философии. Но ценой такой операции будет ее неспособность описывать и объяснять политику, включая отмеченную выше роль в ней нравственного разума. Иными словами, ценой будет деполитизация политической философии, регрессирующей в морализаторство "по поводу" политики. Политической философии, чтобы остаться политической, необходимо преодолеть свою производность от моральной философии и подойти к нравственному долженствованию под своим специфическим углом зрения, а именно поставив вопрос о том, каким образом оно работает (или почему оно не работает) в политике. Именно он приходит на смену традиционным для моральной философии вопросам о том, как правильно нравственно оценивать политику или какой она должна быть в соответствии с нормами морали.