— Это пьеса о женщине, которая выжила, получив удар ножом, и нашла в себе достаточно мужества...
— Да, эта часть довольно хороша.
— А какая часть не хороша?
— Вся эта чепуха с копами.
— Эта чепуха с копами придает пьесе ощущение реальности.
— Нет. Чепуха с копами делает из этой вещи пьесу о копах.
— Когда женщина получает удар ножом...
— Ну да, ну да.
— ...она идет к копам, Эшли. К копам, а не к своему хироманту. Или вы предпочли бы, чтобы она с ножевым ранением действительно отправилась к хироманту?
— Нет, я...
— Правильно, потому что тогда это из пьесы о копах превратится в пьесу о хиромантах. Это вас больше устроит?
— Почему она приходит к копам еще до того, как на нее было совершено покушение?
— Это называют беспокойством, Эшли.
— Ясно.
— Между прочим, вы завели себе отвратительную привычку.
— Какую?
— Постоянно повторять «ясно». Это звучит довольно саркастично. Почти так же неприятно, как «ну вы понимаете».
— Ясно.
— Вот именно.
— Но скажите мне, Фредди, неужели вам действительно нравятся копы?
— Да, действительно.
— Ну так, кроме вас, они не нравятся никому.
— Я в это не верю.
— Ни единому человеку.
— Ну уж простите.
— Можете мне поверить. Никто не захочет три часа сидеть в театре и смотреть пьесу о копах.
— Тем лучше. Потому что эта пьеса — не о копах.
— Да о чем бы она ни была — я думаю, мы прекрасно можем вырезать треть первого акта, выбросить все это преследование.
— Выбросить все ее беспокойство...
— Мне не кажется, что пришедшая к копам женщина так уж сильно беспокоится.
— Выбросить все развитие характера...
— Это можно подать более сценично...
— Выбросить все...
— ...более зрелищно.
Они замолчали одновременно. Корбин, сидевший в темноте позади Кендалла, неожиданно почувствовал настоятельную потребность удавить режиссера.
— Скажите-ка мне вот что, — наконец произнес он.
— Да, Фредди, что вас интересует?
— И пожалуйста, не надо называть меня Фредди.
— Извините.
— Я предпочитаю имя Фред. У меня пунктик насчет имен. Я люблю, чтобы меня называли тем именем, которое я предпочитаю.
— Я тоже.
— Отлично. Ну так скажите мне, Эшли... почему вы сперва согласились ставить эту пьесу?
— Я почувствовал... нет, я до сих пор чувствую в ней огромный потенциал.
— Ясно. Значит, потенциал.
— Кажется, это заразно, — заметил Кендалл.
— Видите ли, я чувствую, что это нечто большее, чем потенциал. Я считаю, что это вполне реализовавшаяся, высоко драматичная театральная пьеса, которая способна многое сказать человеческому сердцу о воле к жизни и о триумфе. Так уж получилось...
— Это звучит, словно отзыв в прессе.
— Так уж получилось, что я люблю эту чертову пьесу, Эшли, и если вы ее не любите...
— Да, я ее не люблю.
— Тогда вам не следовало соглашаться ставить ее.
— Я согласился ставить эту пьесу, потому что думал, что смогу полюбить ее.
— Если превратите ее из моей пьесы в свою.
— Я такого не говорил.
— Эшли, вы знакомы с типовым контрактом гильдии драматургов?
— Это не первая моя пьеса, Фредди.
— Если вас не затруднит — Фред. А моя — первая, признаю. Вот поэтому я читал контракт очень внимательно. Так вот, Эшли, в контракте сказано, что с того момента, как пьесу начали репетировать, ни одной реплики, ни одного слова, ни одной запятой нельзя изменить без позволения автора пьесы. Мы начали репетировать две недели назад...
— Да, я в курсе.
— И теперь вы предлагаете...
— Правильно, выбросить некоторые сцены.
— А я вам говорю — нет.
— Фредди... Фред...