С Андроповым многие связывали наивные надежды, которые у меня уже в то время вызывали недоумение перед доверчивостью умных, умудренных жизнью людей. Хотя я была очень молода, к Андропову относилась с отвращением. Но все, кто поверил в возможность перемен к лучшему, услышали то, чего генсек не говорил и говорить не собирался. Создав легенду, они подсказывали, что он должен был объявить – растерянно и с тяжелым сердцем. "Мы не знаем, где очутились! Мы не знаем общества, в котором живем!" Это был глас народа.
Приказ генсека был прямо обратным: усилить пропаганду: "Всю нашу идеологическую, воспитательную, пропагандистскую работу необходимо решительно поднять на уровень тех больших и сложных задач, которые решает партия. <…> Во всей воспитательной и пропагандистской работе следует постоянно учитывать особенность переживаемого человечеством исторического периода. А он отмечен небывалым за весь послевоенный период противоборством двух полярно противоположных мировоззрений, двух политических курсов – социализма и империализма. И будущее человечества в немалой степени зависит от исхода этой идеологической борьбы. Отсюда понятно, как важно уметь донести в доходчивой и убедительной форме правду о социалистическом обществе, о его преимуществах, о его мирной политике <…> Партия добивается, чтобы человек воспитывался у нас не просто как носитель определенной суммы знаний, а как активный строитель коммунизма" и т. д. (Ленинизм…, с. 471, 472, 480).
§2. Коммунистическое воспитание – что это такое и для чего оно нужно?
Необъятно доверчивый американский психолог Ури Бронфебреннер немножко поизучал советских детей (под присмотром ответственных товарищей) и написал книжку, где восторженно одобрил советское воспитание, – "Two worlds of childhood. USA and URRS" (New-York, 1970). В 1976 году она была переведена у нас с послесловиями профессоров-психологов – Игоря Кона и Лидии Божович: Ури Бронфенбреннер. Два мира детства. Дети в США и СССР. – М.: Прогресс, 1976.
Бронфенбреннер заверял читателей в том, что советские методы воспитания могущественны, эффективны и детально разработаны. Он почтительно признавал, что у воспитания есть четкая и определенная цель – "формирование коммунистической морали" (с. 28). Он горячо восхищался примерным поведением, хорошими манерами, прилежанием, дисциплиной, альтруизмом, коллективизмом советских детей. "В беседах с нами они выражали сильное желание учиться, готовность служить народу, – разливался психолог. – Их отношения с родителями, учителями и воспитателями носят характер почтительной и нежной дружбы. Дисциплина в коллективе воспринимается безоговорочно, какой бы суровой сточки зрения западных стандартов она ни выглядела. <…> случаи агрессивности, нарушения правил и антиобщественного поведения – явление крайне редкое" (с. 52). А всех лучше, представьте себе, были ученики школ-интернатов. Домашние дети нарушали правила "крайне редко", а интернатские – "еще реже" (с. 53).
Никаких недостатков в советском воспитании психолог не обнаружил. Все было замечательно. Этот злостный самообман произошел, по моему мнению, не только от доверчивости, но и от эгоизма. Бронфенбреннер заботился об американских детях, а "блестящие успехи" советской системы воспитания позволяли развернуть критику американской и указать на изъяны. Что он и сделал. Его слепой эгоизм – научная недобросовестность. Впрочем, кое-что и он разглядел.
От него не укрылась особая ситуация советской семьи, но он не понял ее и описал вполне позитивно: "Семья в Советском Союзе не является ни единственным, ни даже главным уполномоченным общества по воспитанию детей. Прямая ответственность возлагается здесь на другой социальный институт – детский коллектив" (с. 11). Нелепость о прямой ответственности детского коллектива за воспитание комментировать не буду. Но то, что у советской семьи была отнята значительная часть воспитательных полномочий, – это замечено верно, хотя выражено очень наивно.
Вероятно, Бронфенбреннер совсем не понимал, что такое государственная идеология и страх перед репрессивной машиной государства. Советские родители не имели права передавать детям свое реальное понимание общества, в котором они живут и трудятся. Строго говоря, они вообще не имела права на собственное миропонимание. Такое право безраздельно принадлежало партии, государству, идеологии. Каждый ребенок в этом смысле был полной собственностью государства. Родители сами вынуждены были следить и принимать меры, чтобы дети оставались в идейной государственной собственности. Простодушное замечание ребенка могло оказаться нечаянной антисоветчиной – и подвести всю семью. Педагоги были обязаны следить за болтовней учеников, вести учет неосторожных высказываний и проверять идейную атмосферу в семье. Парадокс состоял в том, что родители-коммунисты тоже не могли передавать детям свои непритворные коммунистические убеждения – из-за двух непреодолимых препятствий. Первым был дубовый и кондовый язык. Другого языка у коммунистической идеологии не существовало, а искать иной, подходящий для живого разговора с ребенком, было опасно. Отклонение от языка стало бы и отклонением от идеологии. Но еще важней было второе препятствие. Искренний разговор на политическую тему был невозможен в принципе, потому что пропаганда резко расходилась с объективной реальностью. Вижу одно, слышу другое. Если бы родители допустили, чтобы ребенок, а тем более подросток обсуждал вместе с ними внутреннюю и внешнюю политику партии, бывших и нынешних "вождей", прошлое и настоящее страны и семьи, если бы разрешили ему расспрашивать и задумываться об этом, то критика сакральных персон, действий и эмблем становилась неизбежной. Поэтому в советских семьях все политическое было табуировано. Родители предписывали детям молчать и не думать "об этом", а высказываться только по требованию уполномоченного лица (воспитателя, учителя, пионервожатого) и только теми словами, которые были заучены прежде. Обычно такое предписание было негласным, оно вытекало из всех условий взаимодействия родителей с детьми, но иногда старшие прямо этого требовали. В своих откровенных воспоминаниях педагог Леонид Лопатин рассказывает, что в пятидесятые послесталинские годы отец с матерью "постоянно напоминали детям (нас было шестеро) "говорить, как в школе велят, иначе нашего папку посадят"" (Леонид Лопатин. Советское образование и воспитание, политика и идеология в 55-летних наблюдениях школьника, студента, учителя, профессора. – Кемерово: КемГУКИ, 2010, с. 40).
Наивный Бронфенбреннер, впервые приехавший в Советский Союз как раз в конце пятидесятых, этого не знал. Советские психологи Божович и Кон несомненно знали. Но в своих послесловиях они изобразили советское воспитание абсолютно безупречным. Целиком поддерживая восторги обманутого психолога, они спорили с ним всякий раз, когда его посещало сомнение. Так, в связи с воспитанием в коллективе Бронфенбреннер задумался о конформизме. Но Игорь Кон строго ему указал, что наше отношение к конформизму "однозначно отрицательное" (с. 159), ибо конформизм – это приспособленчество, а мы воспитываем "критически мыслящих и способных занимать самостоятельную позицию личностей" (с. 159). Лидия Божович пресекла попытку усомниться в полномочиях советской семьи, осудив коллегу за "путаницу". Никто не снимает с советской семьи ответственность и заботу, настаивала Лидия Ильинична, но нельзя же запирать детей в узкий семейный мирок. Скоро ребенок "выходит в широкий мир общественных отношений", поэтому только воспитание в коллективе и через коллектив позволяет сформировать у него "лучшие качества человека и гражданина" (с. 149).
Конечно, встает вопрос, кого они обманывали. Прежде всего зарубежных педагогов и психологов. Это понятно. Но кого еще? Партийное руководство? Или самих себя тоже?
Сегодня Сергей Кара-Мурза с пафосом ссылается на Бронфенбреннера, уверяя, что советская школа такой и была, как ему померещилось. "Сильное желание учиться, готовность служить народу", "безоговорочная дисциплина", "развитие способности к сотрудничеству", "подобие семьи", "нежная дружба" и т. д. (Сергей Кара-Мурза. Советская цивилизация. – М.: Эксмо. Алгоритм, 2011, с. 649, 650, 662). Идеолог наших дней аккуратно забыл только одно утверждение обманутого и обманувшегося американца: будто самыми примерными и правильными детьми были воспитанники школ-интернатов.
Проблема заключается еще и в том, что мы не знаем, каких результатов хотела добиться власть. Вряд ли кто-то поверит, что коммунистический режим на самом деле строил коммунизм и хотел воспитать строителей коммунизма. Были, конечно, среди учителей и воспитателей наивные энтузиасты и твердолобые фанатики, которым казалось, что они хотят именно этого. Но какую реальность подразумевали сами идеологи в словах "строитель коммунизма", "политическая сознательность", "идейная убежденность"? Бесконечно повторение однообразных формул скрывает разнобой, неопределенность и невнятицу.
Бронфебреннер видел у советской системы четкую цель – "воспитание коммунистической морали". Он не сам это сообразил или придумал, а повторил за главным авторитетом – Лениным, который на третьем съезде РКСМ прямо этого требовал: "Надо, чтобы все дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали" (В. И. Ленин. ПСС, 1963. т. 41, с. 309). Но редакционное примечание на странице 28 опровергает Бронфенбреннера, а значит, и Ленина. Оказывается, воспитание коммунистической морали – одна из задач, а цель у нас другая – "всестороннее, целостное развитие личности". Надо ли понимать так, что всестороннее развитие включает в себя коммунистическую мораль? Это никому неизвестно – и никогда не было известно.