Автор "Сказания" еще раз говорит о земле как о живом существе: "И в то врЗшя, братье, земля стонеть велми, грозу велику подавающи на встокъ нолны до моря, а на запад до Дунаа, великое же то поле Куликово прегибающеся, рйкы же выступаху из мйстъ своихъ, яко николи же быти толиким людем на мѣстЗ* томъ" (с. 41). Без сомнения, образ стонущей и плачущей земли - это не просто механически употребленная поэтическая гипербола, а продуманная картина с глубоким смыслом. Земля олицетворяет собой мирный труд: ведь воины, которые сейчас начнут биться, это простые труженики, дети земли, которую они обрабатывают и которая питает их своими плодами. И вот вместо мирного труда предстоит жестокое сражение на матери-земле, и поэтому она плачет и стонет. Уже само употребление этих слов говорит о желании автора подчеркнуть горе и страдания, постигшие людей.
Окончание вышеприведенной цитаты представляет собой гиперболическое описание Куликова поля, на которое пришло огромное войско. Здесь литературный образ особенно отчетливо выступает в слиянии поэтической метафоричности с реальностью. Вышедшие из берегов реки символизируют предстоящее кровопролитие, но сам же автор переводит этот символический образ в реальный план: реки вышли из берегов потому, что на небольшом пространстве собралось огромное число воинов.
Наряду с метафорическим изображением природы в "Сказании" встречаются и чисто реалистические картины, создающие образ вполне реального пейзажа. Эти места в памятнике проникнуты глубоким чувством, мягкостью и лиризмом. Таково, например, описание утра в день битвы: "Приспѣвшу же, месяца септевриа въ 8 день, великому празднику Рождеству святыа богородица, свитающу пятку, въсходящу солнцу, мгляну утру сушу…" (с. 41). Или картина ночи накануне боя: "ОсЗши же тогда удолжившися и деньми светлыми еще сиающи, бысть же въ ту нощь теплота велика и тихо велми, и мраци роении явишася" (с. 40).
Выше уже отмечалось, что одним из источников "Сказания о Мамаевом побоище" была "Задонщина". Сравнительный анализ текстов "Сказания" и "Задонщины" свидетельствует об обращении к "Задонщине" и автора "Сказания", и последующих редакторов и переписчиков этого произведения. Автор "Сказания о Мамаевом побоище" включил в свой текст отдельные отрывки из "Задонщины". Он заимствовал из "Задонщины" слова о том, что русские князья- "гнездо" Владимира Киевского, к "Задонщине" восходит фраза "Сказания" о стуке и громе на Москве от воинских доспехов ("Ту же, братие, стук стучить…"), заимствованием яз "Задонщины" является фраза о солнце, освещающем путь великому князю московскому, в описании выезда русского войска из Москвы, из "Задонщины" вставлены слова о горе Русской земли после битвы на Калке в плач великой княгини. (Судя по различным редакциям "Сказания", в последнюю из перечисленных вставок из "Задонщины" входили и слова о 160 годах, прошедших с битвы на Калке до Мамаева побоища). Помимо непосредственных вставок из "Задонщины" в "Сказании о Мамаевом побоище" много эпизодов, в которых автор перерабатывает текст "Задонщины", создает самостоятельные композиции по мотивам ее, использует отдельные слова, обороты, образы своего поэтического источника. Такого рода переделки и переработки текста "Задонщины" можно обнаружить в следующих эпизодах "Сказания": описание движения русского войска по дороге из Москвы в Коломну и сбор русских сил под Коломной, описание грозных предзнаменований природы, описание русского войска накануне дня битвы, картина ночи перед битвой и "испытание примет" Дмитрием Волынцем, описание битвы, рассказ о выезде засадного полка. Многие из этих эпизодов рассматривались выше при характеристике литературных особенностей самого "Сказания". И это не случайно: не только отдельные слова и образы из "Задонщины", не только самостоятельные переработки текста ее, но и отдельные отрывки из "Задонщины" органически входят в окружающий их контекст и становятся неотъемлемой частью уже текста собственно "Сказания о Мамаевом побоище", ибо все эти вставки, заимствования и вариации на темы "Задонщины" сделаны с большим поэтическим чутьем, уместно и продуманно.
Сопоставление текстов, заимствованных из "Задонщины" в "Сказание", с сохранившимися списками "Задонщины" показывает, что автор "Сказания о Мамаевом побоище" пользовался более ранним и более близким к первоначальному тексту "Задонщины" списком этого произведения, чем все дошедшие до нас списки.
В дальнейшем при составлении новых редакций и вариантов произведения авторы их вновь обращались к "Задонщине". Особо примечателен в этом отношении Печатный вариант Основной редакции "Сказания о Мамаевом побоище". Составитель этого варианта к уже имевшимся заимствованиям из "Задонщины" добавил новые, перерабатывал первоначальные вставки, сверяя их с имевшимся у него текстом "Задонщины". Автор этого варианта "Сказания" располагал таким текстом "Задонщины", в котором имелось много индивидуальных особенностей, присущих только списку "Задонщины" К-Б, но вместе с тем это был полный список памятника, а не то сокращение его, которое сделал Еф-росин. Таким образом текст "Сказания" в Печатном варианте свидетельствует о том, что у Ефросина был полный список "Задонщины", из которого он взял, сократив, лишь первую половину произведения.
Сравнительный анализ различных редакций и вариантов "Сказания о Мамаевом побоище" со всеми списками "Задонщины" дает не только представление о характере соотношения "Сказания" и "Задонщины", но, как можно было убедиться из сказанного выше, уточняет наши представления и о самом тексте "Задонщины".
"Сказание о Мамаевом побоище" создавалось в эпоху, когда человеческий характер еще не стал предметом изображения писателя. В соответствии с требованиями древнерусского литературного этикета, как уже отмечалось выше, герой выступал не как индивидуальная личность, а как идеальное воплощение тех черт, которыми он должен был бы обладать, будучи идеальным представителем своего класса. Именно таку как мы могли убедиться, изображаются центральный герой произведения, Дмитрий Донской, и все остальные персонажи. Но все же в рамках этой схематичности и этикетности дают себя знать и черточки личностно-человеческого начала. В изображении великого князя это сказывается в описании его эмоций в различных ситуациях. Узнав о готовящемся походе на Русь Мамая, великий князь "велми опечалися" (с. 28). Когда до него дошло известие о союзе с Мамаем рязанского и литовского князей, то Дмитрий Иванович "наплънися ярости и горести" (с. 29). Услышав от Сергия Радонежского предсказание победы, он "об-веселися сердцемъ" (с. 31). Когда великий князь прощается с плачущей женой на виду у всего народа, то он "самъ мало ся удръжа от слезъ, не дав ся прослезити народа ради" (с. 33). В определенной степени индивидуальные черты характера (правда, очень схематичные и обобщенные) можно отметить в изображении антиподов великого князя московского - Мамая, Олега Рязанского, Ольгерда Литовского. Э™ черты "Сказания" придавали ему особую живость, заостряли читательский интерес к произведению.
О большом интересе средневековых читателей к "Сказанию о Мамаевом побоище" прежде всего свидетельствует многочисленность списков его. Изменения, вносимые в текст "Сказания" его переписчиками, как мелкие, так и крупные, указывают на то, что это произведение на протяжении многих десятилетий жило активной жизнью.
Мы можем проследить, как те или иные образы, эпизоды в "Сказании" со временем осложнялись новыми деталями, подробностями эпического характера. Посмотрим, как изменялось в нем описание противника Пересвета. В основном списке Основной редакции "Сказания" ордынский богатырь характеризуется так: "…подобенъ бо бысть древнему Голиаду: пяти саженъ высота его, а трех саженъ ширина ero>v (с. 43). В некоторых списках "Сказания" различных редакций, генеалогически не связанных с Основной редакцией, слов о том, что Голиаф пяти сажен в высоту и трех сажен в ширину, нет. На основании этого можно предположить, что и в авторском тексте памятника говорилось лишь о том, что противник Пересвета был подобен древнему Голиафу. Но уже в очень раннее время появилась потребность конкретизировать описание этого персонажа, дать более яркое определение его внешности, которое строилось по принципу контраста: непомерная величина ордынского богатыря и обычный человеческий облик Пересвета. В более
поздний период литературной жизни "Сказания о Мамаевом побоище" образ противника Пересвета стал ассоциироваться у читателей и переписчиков этого произведения с былинным образом Идолища поганого. В некоторых списках мы встречаем уже такое описание ордынского богатыря: "Таврул татарин приметами уподобился древнему Гольяду: высота того татарина трех сажен, а промеж очей локоть мерный" (список конца XVII в., БАН. 21.10.17). II уж совершенно как Идолище поганое рисуется он в списке XVII в. ГИМ, Уваровское собр., № 802: "Трею сажень высота его, а дву сажень ширина его, межу плеч у него сажень мужа добраго, а глава его, аки пивной котел, а межу ушей у него стрела мерная, а межу очи у него, аки питии чары, а конь под ним, аки гора велия".
Поскольку оба упомянутых списка относятся к XVII в., то можно предположить, что такое описание появилось в "Сказании" под воздействием устного народного творчества в XVII столетии. Приведем для сопоставления описание Идолища поганого в былине:
Идолищо нечестивый:
Голова у нево с шгвной котел,
В плечах косая сажень,
Промеж бровми доброва мужа пядь,