Я сидела одна за партой и рисовала истории про то, как Эа, Омесса и Онарис отправились в путешествие за Синим Камнем. Герои рисовались быстрыми росчерками, схематично, они постепенно обретали признаки, имена. Откуда, как они появились в моём воображении, я не знаю. Мир строился и рисовался на стенах нашей комнаты в Апраксином переулке. На ободранных обоях танцевали чёрные фигуры, одна будто наклонилась, чтобы что-то поднять, другая держала в вытянутой руке свечу. Под потолком я написала имена своих героев: Анемон, Эа, Омесса, Онарис, Повелитель Ветров, Повелитель Оленей.
Был ТЮТ – театр юношеского творчества. Я любила его. Близких друзей, даже приятелей, не было, играла я в спектаклях мало. Любила коридоры, лабиринты, кулисы и декорации. Это было такое место для тихого аутиста. Можно было ходить, смотреть, думать и дышать этим воздухом. Я ходила в большой соседний концертный зал "Карнавал", когда там не было концертов, и бродила по его мраморным этажам. Танцевала, когда меня никто не видел. Балансировала на широких перилах (на высоте третьего этажа). Однажды меня поймали за этим занятием и привели к зав. воспитательной работой Ларисе Петровне.
– Зачем же ты ходила по перилам?
– Хотела покончить жизнь самоубийством, – соврала я. – Из-за несчастной любви.
Мы говорили около часа. Это был мой первый и единственный разговор с ней.
И хоть я и не хотела кончать жизнь самоубийством, было мне, вероятно, не слишком-то весело. Разговор с Ларисой Петровной очень помог. С тех пор при встрече мы всегда здоровались и улыбались друг другу. Ещё я очень любила стоять на контроле, отрывать билеты. Там я себя чувствовала на своём месте.
Спектакли – "Сирано де Бержерак", "Сотворившая чудо" – знала наизусть. Наверное, не будь "Сотворившей…", не стала бы я дефектологом.
Что ещё помню?
Дотронуться, за руку взять – лучше раскалённое железо.
Всегда жила во мне уверенность, что человек, которого я люблю, об этом должен сам догадаться, то есть он уже об этом знает. А я должна делать вид, что он мне совершенно безразличен. Или хотя бы не необходим.
Зачем, главное? Бог его знает, так я тогда была устроена. Я и сейчас так устроена.
Мне казалось, достаточно того, что я сама чувствую, внутри себя, это и так мучает, и так жжёт.
Школу я не любила из-за французского и математики, да и вообще почти из-за всех предметов. Из-за того, что меня дразнили. Я была неаккуратная – в рюкзаке разные бумажки и учебники по всем предметам, потому что было лень вечером их вынимать, – и ходила по-уродски, косолапо. И была ниже всех в классе.
Любила я кабинет французского. Он находился между четвёртым и пятым этажами, в тёмном коридорчике напротив кабинета химии. Дверь из коридорчика открывалась в свет. Кабинет всегда был полон солнца, даже в пасмурные дни. На низеньких окнах цвела красная герань, а по карнизам вечно бродили голуби. Пахло здесь чердаком: сухим деревом, пылью, солнцем, кровельным железом, облаками, небом.
Из окна были видны крыши до самого конца города, до подъёмных кранов в порту.
Вот там-то я впервые ощутила прикосновение нестрашного мира.
Письма с Онеги
Лёве, который хотел стать врачом
Дорогой Лёва!
Три года назад ты задал мне вопрос, а ответа так и не получил. Три года – это долго. Должна же я в конце концов ответить!
Хочу рассказать тебе о своём смятении, страхе, радости, отчаянье, – а это очень трудно. Поэтому я просто записала все свои мысли по порядку, вот и получился жуткий беспорядок.
Знаешь, Лёва, иногда я думаю – может, стоит сменить профессию? Мне очень трудно работать с людьми. Я их совсем не знаю. Но они меня завораживают, и я не могу просто взять и бросить всё.
* * *
Дорогой Лёва!
На занятия с Егором я иногда приезжаю слишком рано. Тогда я захожу в супермаркет "О'Кей". Я стою у входа и смотрю на стеклянные часы турфирмы "Нева". На ряды и кассы. На людей с тележками. Иногда я сама беру тележку и делаю вид, что покупаю. Меня завораживает логика движения и нестолкновения тележек. Я никак не могу понять её. В супермаркете я ребёнок. Растерянный, заблудившийся, или радостный, убежавший. Это ничего не меняет. В любом случае, я только делаю вид, что покупаю.
Тогда я думаю о своих учениках. Я вижу их рядом. Они-то не делают вид, что покупают. На них косо смотрят. Их выгоняют, когда они опрокидывают коробку молока. Никто не поможет им разобраться в том, что вокруг.
Я напишу книгу, она будет называться "Дети в супермаркете". Но сейчас ещё рано. Книгу обычно пишут, когда что-то поняли. Как обобщение опыта. Вот, например, Януш Корчак . Многие люди всю жизнь зарабатывают право написать книгу. А у меня нет права писать о своих учениках. Я не знаю их. Может, я знаю о них даже меньше, чем они обо мне. Потому что им ничто не мешает судить беспристрастно. Однажды – это тоже было в супермаркете – я застряла в стеклянном лифте. Я поняла. Я смотрю на своих детей из стеклянного лифта.
Так вот, я напишу книгу, когда вырасту. Но вырасти мне не дают. Просят написать сейчас. Ладно. Если есть книги-завершения, пусть будет и книга-начало. Книга о тех, кто делает первые шаги навстречу друг другу и ещё ничего не знает.
* * *
Дорогой Лёва!
Сегодня день Святого Валентина. И эту книжку я должна дописать именно сегодня. Не знаю, почему так вышло.
Книжка, конечно, будет о любви, раз день такой. Хотя, напиши я её первого апреля или двадцатого ноября, она всё равно была бы о любви.
Выставили нас с Рустамом из класса. То есть мы сами ушли. Я сказала:
– Рустам, давай-ка прогуляемся.
Потому что чувствовала: сейчас добрая, терпеливая Анна нас просто убьёт. Сначала-то всё было хорошо: мы нанизывали на проволочку большие бусины, Анна объясняла задачу Тане, Саше и Ирине. Потом лепили из теста. Весело.
Но Рустам устал и принялся дубасить тесто обоими кулаками, распевая: "а-а-лла! а-а-лла! улла! а! а! А!!"
Измученная Анна, которая к этому времени отчаялась объяснить Тане и Саше, что "на два больше" – это плюс, а не минус, схватила Рустама за шиворот и бросила себе под ноги. Он тихо лежал на животе под учительским столом.
Потом Рустам встал на колени и упал вытянутыми руками вперёд.
– Смотри-ка, – сказала Анна, – это он намаз делает! Эти… они ведь мусульмане? Или нет?
– Вроде мусульмане…
– Рустам, скажи: "Аллах Акбар".
– Хватит издеваться, – говорю.
– Да я не издеваюсь, – говорит Анна.
Рустам выглянул из-под стола и улыбнулся мне. Открыл рот и приготовился запеть.
Тут-то мы и сбежали.
Сижу в коридоре на корточках, а Рустам у меня на коленях. Благо что лёгкий. Весит как пятилетний в свои восемь. Улыбается мне и обнимает за шею. Я рада. Обычно он в порыве чувств колотит людей кулаками.
Семь лет из восьми он прожил на скотном дворе в Краснодаре. Не умел пользоваться туалетом и ложкой. Раздевался и голый валялся на полу в классе. Игрушки первый раз увидел в интернате.
На открытом уроке, помню, раздала всем детям конфеты. Наша преподавательница говорит:
– А Рустаму-то дайте тоже!
– Он не будет есть. Не знает, что это такое, – сказала Анна.
Мать приводит Рустама в интернат в понедельник и забирает на выходные. Каждый раз она вталкивает его в класс. Рустам рыдает и кричит "аба! аба!". Мать отрывает его от рукава дублёнки. Ни разу не поцеловала.
– А что вы хотите? Это ребёнок от нелюбимого человека!