– Ай да Ким! – восклицает Альберт, почти с восхищением.
* * *
Ким исповедуется Скопину:
– И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клеймом, другого без клейма – и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос… считают недостижимым идеалом… Почему, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым – Фаберже восторгаются, а Фалеева как такового снисходительно похваливают – и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят – завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло… Но нет, даже Муза не принимает меня всерьез!.. нужен «автограф» Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете?
– Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходимостью прикрываться чужим именем. Так?
– Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.
– Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоутверждения.
– Способ верный, – продолжает Ким. – Будут собраны произведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официально установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!
– Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?
– Здесь все перечислено, – Ким кладет на стол листок.
– А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?
– Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувствовал, что способен на большее…
– Примерно тогда у них и появилась книга «Искусство Фаберже»?
– Не скажу, не уверен.
– Но вы ею пользовались?
– Естественно.
– Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библиотечная печать или надпись, повреждение?
– Как будто нет. Ее берегут.
– Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим.
Ким по-детски приоткрывает рот.
– Разве меня… разве не задержат?
– Полагаю, пока это не обязательно.
* * *
У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза:
– Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы – пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное – доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? – Она оборачивается к Альберту. – А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?!
– Скука заела.
– О-ох… славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится…
– Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И – дети. Дети, Муза. Дети!
– Я не виновата, что их нет! – вскрикивает Муза.
– Не верю и никогда не верил. Чтоб ты – да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и К°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пересохнуть, простудиться… Пропади они пропадом!
Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина.
– Папа… что же будет?
– При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне.
– А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже!
– Тебя честно предупреждали.
– Куда честней! Ох, батюшки! – уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза.