Ресторан в бывшем Бухарском караван-сарае XV века. Вроде справились сами: лохань зелени, долма, плов с каштанами, непременное люля, миска гранатовых зерен, пахлава. С вином похуже - радуют только названия: "Девичья башня", "Семь красавиц". Разговорились с пожилым официантом: "Раньше другой люля был. Раньше как был? Везде считались и писались - столовая номер семь. Никакая столовая. Все знали - у Мамеда самый лучший люля. Никакая столовая - там борщ-морщ, биточки-миточки, ничего не был. Платишь - кушаешь люля. Уехал Мамед. В Стамбуле". Вот что самое интересное и примечательное в этом диковинном городе - речь. Вот где надолго задерживается империя, в состав которой Азербайджан входил 185 лет. Меньше трех процентов русских в стране, но язык бакинских улиц - русский. Объясняют, что говорить по-русски всегда считалось престижно. "И вообще, ты пойми, Баку великий город, и наша национальность - бакинец". Снова с комиссарским пылом (в патриотическом порыве всякий истинный бакинец комиссар) доказываются два основных тезиса. То, что имперский язык был и престижен, и нужен - несомненно. Но вот две девушки, настолько юные, что в школу явно пошли уже при независимости, провозглашенной в 91-м, беседуют между собой по-русски - с таким акцентом, что слова едва пробиваются сквозь искажения, но это все же русские слова. На бульваре, в магазине, в кафе - на три четверти, если не больше, звучит не тот язык, на котором написана конституция суверенной страны.
В Старом городе, в переулке, затененном нависающими крытыми балконами, - скандал:
- Сегодня пишу заявление, что ты меня угрожал!
- Я тебя угрожал? Тебя никто не поверит, что я тебя угрожал! - Меня не поверит? Меня все поверит, что ты меня угрожал!
Театр русской драмы нелогично носит имя Самеда Вургуна, но бронзовый Самед Вургун, прикрепленный к театральному фасаду, - точь-в-точь Максим Горький. По схеме тезис-антитезис-синтез справедливость восстанавливается.
Но в бессмысленной этой отчизне
Я понять ничего не могу.
За день до отъезда меняю американскую мелочь. "Вот восемнадцать долларов. - Ты ошибся, тут не восемнадцать, тут двадцать три доллара". Забираю пятерку: "Большое спасибо, вот я балбес". Меняла печально качает головой: "Почему балбес? Ты не балбес. Ты просто ошибся. Не надо так - балбес. Ты не балбес. Почему балбес?" Ухожу в горести, сжимая в горсти свои девяносто тысяч манат, они же девять ширван, вслед доносится: "Почему балбес?.."
ХАСАВЮРТСКОЕ СОГЛАШЕНИЕ
В большой комнате районного отделения милиции в Хасавюрте - офицеры: майор, два капитана, старший лейтенант, лейтенант. Время к двум ночи, мы с ними сидим тут уже четыре с лишним часа. Мы - это пестрая и, действительно, подозрительная компания. Нанятый мной в Пятигорске шофер Саша, хорошо говорящий по-русски арабский тележурналист ливанец Ахмед, его московский оператор Игорь, чеченская девушка Мария и я. Мы встретились в Махачкале, разговорились, выяснилось, что всем надо в восточную Чечню, куда вроде бы легче попасть из Дагестана. Ничего подобного: на границе нас задержали и четыре часа мучают монотонными вопросами: куда и зачем?
Руки Марии обследовали все пять офицеров, мозолей от спускового крючка не нашли, но чеченка есть чеченка, и на нее из всех чувств расходуется только осязание. Водитель и оператор - люди, во-первых, подчиненные, во-вторых, российские. Терзают двоих, Ахмеда и меня.
Как иностранных подданных, нас уже оштрафовали за нарушение паспортного режима на какую-то немыслимую сумму, у майора даже голос задрожал, когда он произнес цифры, - вышло долларов по сорок с носа. Майор был, похоже, уверен, что мы не сможем столько заплатить, но мы смогли, и разговор пошел о доходах и расходах. Сколько стоит двухкомнатная в Нью-Йорке, почем кило мяса на американском рынке ("Как нет мясного рынка? Да что вы про магазин, разве в магазине свежее? Я тебе говорю, они там все мороженое едят"), какая зарплата.
Вопроса о зарплате я ждал с ужасом. Ясно, что надо врать, но как именно? Настоящей сумме не поверят ни за что и сочтут презренным хвастуном, но и слишком занизить опасно: это же Восток, уважать не будут. Пока еще уважают, что видно по разным признакам, так что есть шанс отсюда поскорее выбраться - не вперед уже, так хоть назад, в Махачкалу, поесть и поспать бы.
Только что дал досадную промашку Ахмед и чуть все не испортил. Он вообще симпатичный и стойкий. С ним, единственным из нашей компании, я был знаком прежде. Мы как-то вместе ночевали в гостинице грозненского аэропорта "Северный", он же имени Шейха Мансура, где были выбиты все стекла, и мы закладывали окна матрацами, как огневую точку, только без бойниц. Одеяла давно украли, и накрывались мы тоже матрацами - вполне чаплинский номер. В мартовскую ночь спасал только коньяк из разбомбленного винзавода, который повсеместно продавался за гроши. Ахмед, правоверный мусульманин, пить даже в этих условиях не стал, тихо простонал всю ночь и на следующий день разогнулся только к полудню. В хасавюртском ОВД он держался разумно и тактически правильно: доверительно вставлял арабские цитаты из священных текстов, невзначай доставал из кармана и задумчиво перелистывал Коран. Дагестанские милиционеры, знающие ислам в пересказе, затихали и переглядывались. Но на исходе третьего часа Ахмед вдруг стал рваться к телефону с криками: "Дайте позвонить Расулу Гамзатову, он мой друг, я у него жил в гостях!" Это чистая правда, Ахмед знает Гамзатова много лет, но никто и не подумал взять в руки его записную книжку, никто не засмеялся, не возмутился, даже не оскорбил Ахмеда. Его молча обдали гадливыми взглядами: до какой же лживой низости может дойти в отчаянии человек. "Ты бы еще пророку Мухаммеду предложил позвонить", - укорил я Ахмеда по-английски. Два капитана строго спросили хором; "Что вы ему сказали?" Говорю "Да что не надо по пустякам большого человека беспокоить". Два капитана махнули рукой.
Наша репутация сдвинулась к нулю, но тут явилась тема зарплаты. "Сколько у вас выходи в месяц на руки?" Господи, что же сказать? "Тысяча долларов". Майор кивнул старлею: "Посчитай", но тот уже сам выписывал столбики на обороте старых протоколов. "Выходит больше, чем все наше отделение", - доложил старлей. Лейтенант громко вздохнул. Два капитана встали и закурили. Ситуация закачалась на гамзатовской грани, но тут негромко и веско выступил майор. "Хорошая у вас зарплата, - сказал он. - Вы, наверное, высшее образование получили?"
Что да, то да, Московский полиграфический, редакторский факультет, очень ценится в Штатах. "У вас семья большая?" - с надеждой спросил лейтенант. Через полчаса нас собрались отпускать: "Вы можете ехать, а гражданку задержим до выяснения". Удивительно, но на хрестоматийную красавицу Марию, с белой матовой кожей и огромными карими глазами, милиционеры смотрели сквозь. Она была, возможно, не снайпер, но и не женщина. Мы с Ахмедом поднялись разом, как два капитана: "Неужели кавказские мужчины могут подумать, что мы оставим девушку, которая нам доверилась и села к нам в машину?" Офицеры сдвинулись в кучку, пошептались, слышалось не то "зарплата", не то "Гамзатов", потом нас всех повели гурьбой на двор, и в половине четвертого ночи мы уже жадно ели поджаренную на жутком комбижире яичницу, взобравшись без лифта на одиннадцатый этаж махачкалинской гостиницы "Ленинград".
ВИНО КАХЕТИИ
Осенью 1975 года я проехал Грузию с востока на запад. Когда снова оказался там через четверть века, изменилось многое. Пришла независимость, прошла война, пошла нищета, и еще вернее звучали давние пастернаковские строки:
Мы были в Грузии. Помножим
Нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льдам возьмем подножьем,
И мы получим этот край.
С восхищением узнавался тот же город, деревянные дома старого Тбилиси, где-нибудь в районе храма Метехи, на фоне древней крепости Нарикала: мало есть городских видов такого обаяния. Но и такой тревоги: сколько еще продержатся между небом и землей рассохшиеся ветхие балконы и галереи, свисающие со склонов гор, - чинить дома не на что.
При всех переменах безошибочно узнавались те же люди. Зашел в кафе на улице Бараташвили, у площади Свободы, бывшей Ленина, от которой начинается проспект Руставели. Женщина средних лет подметала пол. "Вы еще не открыты? - А что вы хотели? - Кофе. - Я вам сварю". Отставила метлу и сделала изумительный кофе: в Тбилиси, в Грузии везде удивительно вкусно, в любом подвальчике, у любого придорожного мангала. Выпил кофе, похвалил, спросил, сколько должен, и услышал то, что можно услышать только туг: "Ничего не надо, мне приятно было вас угостить". Красивое достоинство и простое благородство, которые встречаешь в средиземноморской Европе. Видно, та же живая волна ударяет в берег Колхиды, пройдя от Геркулесовых столбов через Геллеспонт, Пропонтиду, Боспор.
Земля особая вообще, особая для русского. Перечитав то, что увидел и описал тогда, в 70-е, поразился: настолько отдельной и самостоятельной воспринималась Грузия, что я, не обинуясь, называл страной составную часть тоталитарного государства, казавшегося монолитом, о распаде которого в те годы не грезил никто. Какое это было изумление, какой урок.
Зимой еще туда-сюда. Вспоминал, правда, то тяжесть грозди в руках, то кровавый цвет куста кизила, то звук чонгури, то воздушную терпкость
"Киндзмараули". Но все как-то так - пятью чувствами, вроде ты сам, память твоя - ни при чем.
Но вот пришла весна. Пришла, прошла, и идет уже лето, и теперь каждый день встает передо мной Кахетия.
Я думаю: почему она? Ведь не всю жизнь я просидел в Риге - и захлебнулся вдруг красотами юга. Слава Богу, поездил, посмотрел.