Идем по Анзеру лесом вдоль вдающейся в сушу Троицкой губы, спускаемся попить к источнику с деревянным крестом, поставленным 24 октября 1917 года, - видимо, последний крест, водруженный в той России, которая так стремительно развалилась после этой даты. За Свято-Троицким скитом по широкой тропе - к Голгофе. Не собьешься: дорога одна, к тому же на указателе стрелка и надпись "Г-фа". Профанизация сакрального, говоря коряво. Приручение высот - лингвистический альпинизм. В лагерные времена это получалось проще. Среди лесных командировок (пунктов вырубки леса) - Исаково, Савватьево, Ново-Сосновая, Амбарчик, Овсянка, Красное, Щучье значилась командировка Голгофа. Г-фа. Кстати, какую такую ценность валили на здешних лесоповалах? Брокгауз и Ефрон указывают: "Произрастающий на о-ве лес годен лишь на дрова; строевой лес привозится с материка". Слой земли на соловецких камнях и песке в среднем двадцать пять сантиметров порядочным деревьям не за что зацепиться. Еще горше звучал бы тонкий голос Ефима Лагутина: "Валим мы и елку и сосну. Колем, пилим и страдаем…".
На командировке Голгофа в церковку у подножия горы набивали до двухсот человек в три яруса. На вершине руины Распятской церкви, обломки деревянной гостиницы. На склоне - березовый крест: не крест из березы, а береза в виде креста. Какой-то сведущий в ботанике зэк умело подрезал ветки молодого деревца, чтобы через годы вырос памятник. Других монументов - нет.
С Голгофы - невыразимая панорама холмов, озер, леса, моря вдали. См. взгляд Горького с Секирки. Опять чертова мешанина - она что ли, и есть главный памятник человеческому существу.
Оптинский старец Нектарий пишет о том, как надо благодарить Бога: "Вышел преп. Елеазар как-то ночью на крыльцо свой кельи, глянул на красоту и безмолвие окружающей Анзерский скит природы, озаренный дивным светом северного сияния, умилился до слез, и вырвался у него из растворенного Божественной любовью сердца молитвенный вздох: "О Господи, что за красота создания твоего. И чем мне и как, червю презренному, благодарить Тебя за все Твои великие и богатые ко мне милости?" И от силы молитвенного вздоха преподобного разверзлись небеса и духовному его взору явились сонмы светоносных сил бесплотных и пели они великое славословие ангельское…" Действительно, высокая поэзия, но не выше, чем в стихотворении Николая Заболоцкого "Где-то в поле возле Магадана". Нельзя ли предположить, что Заболоцкий написал свои строки как фантазию на тему этих? Ведь он о том же, но по-другому - правдивее, точнее, ужаснее:
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь ее проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.… Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
Природа, сказано, равнодушна. Человек - нет, что гораздо хуже. Какова перекличка пеньков у Заболоцкого и соловецкого "Гоп со смыком": на них ставят убивать и садятся умирать.
Обратная дорога с Голгофы - к Капорской губе: катер перешел к южному берегу Анзера и ждет там, чтобы возвращаться другим путем, вокруг Муксалмских островов. Долго идем вдоль белой воды по крупной гальке, покрытой половыми тряпками высохших на солнце водорослей. Наряду с заготовкой дров из топляка, прибитого к берегу, сбор йодсодержащих водорослей считался в лагере легкой работой - по сравнению с лесоповалом, корчеванием пней, осушением болот. Василий Розанов, упрекая русских писателей в том, что не научили народ работать, прозорливо указал в октябре 1917 года: "Мы не умеем из морских трав извлекать йоду". Научились как раз в Соловецком лагере, где этим под конвоем занимался друг Розанова - Павел Флоренский. Йод - из фукуса и ламинарии, из анфельции - агар и т. д. Из поселкового спецмагазина туристы выходят с полными пакетами эликсиров" лосьонов, кремов. Фитомаска с хлорофиллом "улучшает состояние проблемной кожи, создает комфортное состояние". Для чего-то пригодился СЛОН.
Водоросли с нами вместе Топчет попросившийся на катер молодой монах-паломник, он тоже совершит восхождение на Голгофу и до крайности возбужден. Бледно голубые глаза сияют, рыжая бородка трясется. Путано и горячо пересказывает услышанное в монастыре: как на Анзер приезжали профессора из Москвы и из-за границы тоже, все обмерили, сказали, что анзерская Голгофа - точь-в-точь иерусалимская. "Вот чудо-то!" В действительности сходства не больше, чем у подлинного Соловецкого монастыря с тем, который на 500-рублевой купюре с расстриженными соборами, додумались же запечатлеть. Монаха не хочется разочаровывать, да и боязно рассердить: Серафим уверовал и постригся, еле выжив после перелома основания черепа, а до того был призером Украины по кикбоксингу.
"Здесь все имеет значение, каждая горочка, каждое имя", - продолжает
Серафим. Вот это верно. В самом имени архипелага русское ухо охотно различает и певчую птицу, и одиночное пение, и масть в тон моря, а кто пообразованней воодушевленно выводит на бумажке латинскими буквами
Solovki - Salvatino. На деле угрофинское название удручающе тавтологично: Соловецкие острова - Островные острова. Природа равнодушна, это человек придумал: командировка Голгофа.
Земля безгрешна - не потому, что без греха, а оттого, что вне. Но соловецкое мифотворчество длится, отсекая что не нужно, что мифу мешает.
Не нужен - лагерь.
Олег Волков, умерший в 96-м в возрасте 96-ти, никогда на Соловки не возвращался: "Этот остров можно посещать, лишь совершая паломничество. Как посещают святыню или памятник скорбных событий, национальных тяжких дат. Как Освенцим или Бухенвальд".
Монах Серафим прав: здесь все имеет значение. Петр Первый поставил тут столб с указанием дистанций до разных городов: Рима, Лондона, Берлина…
До Венеции - 3900 верст, столько же до Астрахани. Столб еще разглядывали зэки 20-х. Сейчас на пустыре косо стоит догнивающий знак с расстояниями до столиц союзных республик. Нужно мне знать, что до Риги 1350 км ?
Нужно, конечно, нужно, здесь все важно, здесь ходишь по живому, задавая вопросы, понимаешь, что ответов нет, но все задавая и задавая.
МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК КОРОТКОГО ВЕКА
Помпезный и трагический fin de siecle наступил позже 1900 года - с мировой войной и революцией, пытавшейся стать мировой. Закончился век, знаменующий собой fin de millenium, не менее эпохально и примерно на столько же раньше 2000 года - идейным переделом мира. XX столетие оказалось короче календарного предписания, совпав с годами советской власти, в эти годы уложившись. Эксперимент России не отнимает исторического значения у теории относительности, Генри Форда, латиноамериканского романа, японского экономического чуда, освобождения Африки, изобретения ксерографии. Просто действия разыгрывались на определенном фоне.
Россия имела отношение и к созданию атомной бомбы, и к профсоюзам на фордовских заводах, и к революциям в Южной Америке, и к японской послевоенной психологии, и к краху колониализма, и к политической роли копировальных машин. Задником драматических коллизий была Россия. Театральные метафоры, с древности употребительные для описания общества, ведут дальше. Черчилль, констатируя в 46-м году начало холодной войны и объявляя о "железном занавесе", стал невольным плагиатором и опоздал с образом на двадцать девять лет. Василий Розанов написал вовремя: "С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес". Тогда и начался XX век, который закончился в 91-м.
Чем пристальнее вглядываешься в российское укороченное столетие, тем больше изумляют именно торчащие концы, эти fin'ы куцего siecl'а. Речь - о легкости распада. Со всеми поправками на сопротивление, исторически все произошло неправдоподобно быстро. Речь - о стремительном развале систем, вроде так прочно стоявших на своих, может, и глиняных, но толстых, как у Собакевича, ногах.
Невероятно до смешного:
Был целый мир - и нет его.
Вдруг - ни похода ледяного,
Ни капитана Иванова,
Ну абсолютно ничего!
В стихах Георгия Иванова все точно: и истерический взвизг последней строки, и капитан - двойник автора, и особенно слово "вдруг". Ивановские строки написаны через много лет после октября 17-го, когда вокруг, действительно, не оставалось "абсолютно ничего" из прежнего. Кругом - сплошная Франция. Однако отчаянные строки не объяснить ностальгией стареющего поэта. Его "вдруг" подтверждается обильно: и "Окаянными днями" Бунина, и "Десятью днями" Рида, и мемуарами Коковцова, и дневниками Чуковского - самыми непохожими людьми. Тем же "Апокалипсисом наших дней": "Русь слиняла в два дня. Самое большее - в три… Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… Что же осталось-то? Странным образом - буквально ничего". Кажется, что Иванов просто зарифмовал розановскую прозу. Кажется, что и совсем другой поэт, с другой стороны, сделал то же:
Дул, как всегда, октябрь ветрами.
Рельсы по мосту вызмеив, гонку свою продолжали трамы уже - при социализме.
Маяковский - о том же: "разом", "до частностей", "абсолютно ничего", "уже - при".
Вариант Маяковского можно назвать переводом с русского на советский, но точнее - с языка XIX века на язык ХХ-го. Всё прямее, жестче, торопливее. Столетие помешается в собственные три четверти, надобно спешить. Куда? К распаду той державы, которая возникла вместо старой, распавшейся с такой быстротой. А где новый Розанов, который напишет с тем же правом: "Русь слиняла в два дня. Самое большее - в три". Как раз три и было в августе 91-го.