В последнем, за неделю до смерти, письме - новый недогрызок, буржуйский клеветник: "О предательстве Андре Жида. Как он обманул наши сердца тогда! И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно!" Он пишет жене в Москву, словно о посещении театра: "Имеешь ли ты возможность бывать на процессе убийц, этих бешеных псов фашизма?" Он не имеет, ему не хватает псов, ему тоскливо лежать десять лет, его жалко, его очень-очень жалко, у него на столике резиновые розы. Во всем доме - безошибочный тяжелый дух нежизни. Живыми оказываются книги. Не "Сталь" во всех видах, не "Овод" на стенде рядом с буденновкой и шашкой, а Пруст в шкафу. Страницы томиков с названием "В поисках за утраченным временем" и предисловием Луначарского усеяны карандашными пометками. Никогда уже не узнать ничего подлинного о портрете в застегнутом под горло френче с орденом Ленина, с уродливо-значительным лицом вырожденца и таинственным взглядом слепца.
Смотрительница спрашивает: "Вы с фестиваля, наверное? Никак нельзя на закрытие попасть? Не мне, дочке, она в "Ласточке" работает, на Мамайке".
На Мамайке, тогда конечно.
Утративший живость кинокритик в разговоре не участвует, погасший взгляд блуждает, искусственный стимул на исходе. "Очень здесь грустно. Ну, мне еще кое-куда надо". Вяло делает ручкой и говорит: "Прощай!"
ДЯГИЛЕВ В ПЕРМИ
Какой же дальний разбег взял Дягилев, чтобы с маху врезаться в западные порядки и тылы. Всего два таких победоносных русских десанта на весь XX век - живописный авангард и дягилевские сезоны. Начало сезонов - здесь, в Перми. Адрес - Сибирская, дом 33, угол "Пушкина, бывшей Большой Ямской.
На современников производили ошеломляющее впечатление успехи дягилевской антрепризы со Стравинским, Прокофьевым, Павловой, Нижинским, Шаляпиным, Карсавиной, Бакстом, Рерихом, звезд не перечесть. Уже в 1911 году, сообщает тогдашняя пресса, в России были "дягилисты и дягилистки". Как всегда, такое оценивалось под идейным углом - как превосходство над Западом. Художник Нестеров писал: "В его жилах текла мужицкая кровь даровитого самородка-пермяка, и весь яркий талант его был русский талант." Мало того, что Дягилев родом из Новгородской губернии, но и дворянин с обеих сторон: мать - Евреинова; отец, военный, водил компанию с Чайковским, Мусоргским, Лесковым.
Сам Дягилев особенности своего дарования трактовал чуть иначе: "Нам надо давить той гигантской мощью, которая так присуща русскому таланту… Надо идти напролом… Показать себя целиком, со всеми качествами и недостатками своей национальности. И бояться этих недостатков - значит скрывать качества". Он любил рассказывать легенду о своем происхождении от Петра Великого, он был танк той же породы. Ему русское искусство обязано коротким блистательным прорывом из великого провинциального в великое мировое.
В пермской провинции, на углу Сибирской и Большой Ямской, Дягилев прожил десять лет - с восьми до восемнадцати: определяющий возраст. Атмосфера - артистическая, мачеха вспоминает: "Мальчики, гуляя, насвистывают квинтет Шумана или симфонию Бетховена". Отсюда он уехал в Петербург, где произвел на компанию Бенуа впечатление "здоровяка-провинциала" ("полные розовые щеки, очень ребяческий смех") - такие и покоряли столицу, только замах Дягилева оказался шире. "Лишь по чистой случайности я не стал настоящим революционером, а только революционером цвета и музыки…" В пермском дягилевском доме потом была Александровская женская гимназия. Потом казарма, с тех времен в коридоре надпись: "За побег со службы в военное время каторжные работы от 4 до 20 лет или смертная казнь". Теперь в длинном одноэтажном здании с белым окаймлением окон по темно-розовым стенам - гимназия с гуманитарным уклоном, настолько явственным, что алгебра и тригонометрия наверняка в загоне. "Этот дом называли "Пермскими Афинами", здесь всегда звучали музыка и поэзия, здесь юный Сережа Дягилев познакомился с шедеврами великой русской и мировой культуры". Наталья Сергеевна преподает в гимназии литературу, но по типу - классический музейный работник, слившийся с экспозицией до неразличения понятий. О Дягилеве знает много, но не все говорит, храня стыдную семейную тайну: "Зачем об этом рассказывать? Мы ничего не скрываем, но к чему копаться?"
По всей школе - изображения самого именитого из дягилевских возлюбленных. В зале серия картин на тему "Послеполуденного отдыха фавна": в томной позе фавн Нижинский с Дудочкой. В кабинете - опять Нижинский: огромный рельефный портрет. Повесить его затруднительно, стены не держат, так что портрет стоит, а Нижинский, получается, сидит за столом, словно председательствуя на педсовете.
Восстановлены комнаты Дягилевых, отдельный зал выделен под репродукции и фотографии. "Вот могила Сергея Павловича в Венеции. Где он похоронен рядом со Стравинским! - Ну, не совсем рядом, метрах в тридцати. - Вы бывали на кладбище в Венеции? Не может быть!" Такой посетитель в глазах Натальи Сергеевны вырастает до ранга Мясина или Лифаря. "Расскажите, пожалуйста, правда, что на могиле Сергея Павловича лежат балетные тапочки?" Правда. Кто-то время от времени приносит новые взамен истлевших и кладет на надгробие с манерной цитатой из Дягилева: "Венеция, вечная вдохновительница наших успокоений". Венецию он любил как город любви, где позволялось больше обычного. Там Дягилев мог щекотать общество, приводя в фешенебельный ресторан юного гондольера. Там в 29-м заболел и умер без гроша, роскошно похороненный на деньги Коко Шанель. Площадь его имени есть в Париже, между Оперой и Галереей Лафайет. В Перми, где он начал свой дальний разбег, нет. В дягилевской гимназии заметнее всего Николай Зарубин. Повсюду картины этого одаренного колориста - парад планет, космические дали, быт мироздания. Место - повсюду, время - всегда. Возле полотен на скамеечках сидят школьники, выводя в тетрадках под диктовку учительницы про кристалл вселенской калийной соли, про ось через центр Земли, про заветное: "Пермяки ощущают необходимость собрать все духовные достижения мира". То, что кажется более или менее симпатичной абстрактной декоративностью, в трактовках автора и поклонников оборачивается мостом от пермского геологического периода - к будущей пермской мессианской цивилизации. Дистанции невообразимы, амплитуды непомерны, победа обеспечена. Зарубин, философ и классик российского провинциализма, теснит Дягилева в его собственном доме, откуда тот ушел в мир и никогда не вернется.
МИМО ЧЕРЕПОВЦА
Не в имени ли родного города истоки верещагинской некрофилии? Что роится в воображении, что порождает фантазия художника, родившегося в Череповце? "Апофеоз смерти" с пирамидой черепов - апофеоз Верещагина. Да и в других его картинах полно мертвых тел и голов. У всякого своя тема, но шишкинские сосны и айвазовские волны разве что назойливы, но не болезненны. Если корни - в названии города, то это совсем по-русски: слово как дело. До настоящих дел Верещагин не дожил, погибнув в 1904-м. Хотя и старая Мариинская водная система с Шексной, на которой стоит Череповец, строилась на костях, ее преемник - Волго-Балтийский водный путь - перекрыл все прежние показатели. Череповецкий металлургический комбинат заложили в конце 40-х, и тут тоже успели поработать зэки. И на "Аммофосе", и на "Азоте", и на судостроительном. Кто вообще их считал на Русском Севере.
У другого здешнего уроженца, Башлачева, родина помянута лесами: "Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов". В Череповце - больше "леса второго порядка", как называл Хлебников заводские трубы. Этот порядок отлично виден с воды.
На Волго-Балте после величественного Кирилло-Белозерского и благостного Ферапонтова тянутся серые деревни по берегам Шекснинского водохранилищам самой Шексны. Местная "стерлядь золотая" осталась в державинских стихах, но лещ и судак клюют неплохо. Лысый бонвиван на палубе рвет руками купленного в Горицах леща и пытается угостить англичанина в шортах: "У вас такого нет! Как говорится, рыбка пованивала, но была хороша!" Тот немного говорит по-русски и все спрашивает значения географических названий, записывая в блокнотик. Рыбу есть не хочет и, отворачиваясь, закатывает глаза. Лысый, прихлебывая "Балтику", трактует: "Топорня - значит, лесорубы тут жили. Камешник - берег весь в камнях. Едома - обжоры сплошные. Потеряево - ну ясно". Англичанин записывает, лысый подмигивает окружающим. На Ирдоматке теряется, краснеет и, сохраняя лицо, уходит выбрасывать бутылки. Череповец наступает внезапно и не кончается.
Первомайский район по правому борту проходит еще незаметно. Обычные прибрежные кварталы провинциального города. Таков же по левому борту Зашекснинский район, в народе - "Простоквашино". Дальняя непрестижная "Фанера", вокруг фанерно-мебельного комбината, вовсе не видна с теплохода. Поражающий воображение Череповец появляется за речкой Ягорбой - Индустриальный район.
Намечаются сумерки, затушевываются люди, автомобили, дома. Высятся, а потом проступают, угадываются лишь заводские корпуса, усеченные конусы домен, трубы. Сгущение безлюдной промышленности - неправдоподобное. "Второй порядок" упраздняет первый, растет сталь, колосится прокат, цветет чугун. По радио зовут на ужин, лысый рад-радешенек, что англичанин забыл про Ирдоматку, обнимает его, заставляет выпить водки и записать в блокнотик про сухую ложку, которая рот дерет. Все вокруг довольны тем, как идет воспитание: "Пусть запишет, первая орлом, вторая соколом, третья забыл, в общем пусть запишет". Палуба пустеет, а когда вновь заполняется сытым полупьяным народом, оказывается, что пейзаж по правому борту не изменился. Корпуса и трубы стоят силуэтами на фоне чуть светлого неба. Еще, сколько хватает взгляда - языки пламени, их много, и вдруг становится понятно, каковы эти факелы, если и отсюда кажутся большими. Теплоход все идет, Череповец все стоит, так не должно быть в городе с третью миллиона жителей, но получается.