"Надо было есть, надо было работать…" Стал разнорабочим на химическом заводе под Дубровником. Потом - землекопом, каменщиком. "Молодые были, сильные, - вспоминает Вячеслав Петрович. - Сначала, конечно, от тяжкой работы появились мозоли кровавые на ладонях, а потом все зарубцевалось. Зарабатывали прилично, с голоду не умерли. И то хорошо".
В 1923 году пошли слухи, что можно будет вернуться в Советскую Россию, что объявлена амнистия бывшим офицерам и солдатам Белой армии. Во Франции был создан "Союз возвращения на родину". Севастьянов узнал, что первая группа белоэмигрантов готовится к репатриации в Болгарии. Чтобы попасть туда, он завербовался на железные рудники. Проработал там почти пять месяцев, пока не перебрался в Софию. Там его впервые познакомили с новыми советскими законами, с правилами возвращения на родину. "Я радовался, - говорит он, - что цыганкино предсказание не сбылось. Но оно, увы, сбывалось. В 1925 году в Болгарии после военного переворота была восстановлена монархия, и царь Борис наложил запрет на деятельность болгарского отделения "Союза возвращения на родину". Севастьянов решил ехать во Францию и попытаться вернуться домой оттуда. Снова рудник, на этот раз французский, под Мецем. Оттуда Вячеслав Петрович переехал в Париж, стал работать на мебельной фабрике.
Как все-таки бытие ваяет сознание! Воспитанник кадетского корпуса, мечтавший стать агрономом, бывший белый артиллерист подробно, любовно, даже с гордостью рассказывает, как учил его искусству полировки старый мастер на заводе эмигранта Королева под Парижем. Посвящает меня в тонкости смешения олифы и краски, искусство обработки застывшей лаковой поверхности.
Война заставила его снова сменить профессию: пошел на завод, выпускавший артиллерийские снаряды, и там работал по ночам, а днем, чтобы добывать себе пропитание, батрачил на ферме.
Из груды бумаг Севастьянов достает удостоверение ветерана Сопротивления, свидетельство о награждении его медалью, какие-то газетные вырезки, письма… "Вы слышали про "батальон д'Арманьяк"? - спрашивает он. - Я провоевал в нем всю войну".
Я не слышал, но вежливо киваю, и это воодушевляет старика. Он начинает в деталях вспоминать те годы. Все ветераны похожи. Тут все переплелось: боль старой раны и до сих пор живущая радость по поводу когда-то сброшенного с самолета мешка с долгожданным табаком, память о первом бое и о последнем, имя лучшего друга, не дожившего до победы. И опять мне не повезло, говорит он, все так же упираясь ладонями в колени. Когда освободили Тулузу, на ее окраине я встретил труппу русских, только что вырвавшихся из плена. От них узнал, что поблизости формируется русская часть из военнопленных, они мне дали адрес - Камп де Касно. Приехал туда, встретили хорошо, даже пловом накормили, а когда я попросил, чтобы и меня отправили домой вместе с русскими солдатами, тамошний начальник подумал, а потом сказал: "Оставайтесь-ка лучше здесь. Ведь вы же гражданин Франции". То ли пожалел начальник, знал ведь, что на родине Севастьянова ждет, по меньшей мере, лагерь, то ли отринул - не наш, эмигрант… Так или иначе, судьба сделала еще один круг, и вновь он был отброшен от родины, теперь уж на долгие годы.
За Второй мировой войной последовала "холодная война". Газеты пугали "красным террором". О России писали только как о "гигантской тюрьме" и "суперказарме". После войны он женился, и жена, старше его на семь лет, уговорила не ехать.
Севастьянов ненадолго умолкает, отдыхает от рассказанного и заново пережитого. Поражает его язык - столько лет на чужбине, а в какой чистоте сохранил родное слово. Как-то я повстречал бывшую советскую гражданку: вышла замуж за француза, живет в Париже. И забыла напрочь родной язык за какие-то девять лет. С трудом подбирает слова.
- Вячеслав Петрович, а как вы так хорошо сохранили свой русский! Без всякой практики?
- Так как же можно иначе, когда это язык, на котором говорили отец, мать, братья. Есть, конечно, тут такие бывшие русские, которым на все это плевать. Я с ними не общаюсь. Лучше буду сам с собой разговаривать. Я уже привык так.
Потом он берет со стола старый номер журнала "Отчизна", который издается у нас для соотечественников за рубежом, и, перелистав его, говорит: "Вот почитаешь когда, поплачешь…" Странным образом действительность в его восприятии переплелась с увиденными фотоснимками, с фильмами о России, которые он так пропустил через себя, будто бы сам прожил все показанное в кино и в иллюстрациях журналов. Верно, ностальгия - это не болезнь, а состояние души. "Вот женщина в поле, у могилы сына, - говорит он. - Вся в черном. И сидит, как окаменела. Женщины столько у нас перенесли. И в войну работали в поле, на заводах, заменяли мужчин…"
Другие как-то устраивались во французской жизни, интегрировались, становясь уже больше французами, чем русскими. А Севастьянов не умел, да и, видимо, не хотел. Свою ностальгию глушил непрерывной воловьей работой, которая состояния ему не принесла, но покалечить сумела. После того, как при разгрузке 200-килограммовый тюк рухнул ему на спину, он попал на два месяца в больницу и вышел оттуда уже полным инвалидом - спина больше не разогнулась. Со временем к этому добавилась водянка. Накопленных средств с трудом хватило, чтобы устроиться в приюте "Фуайе резиданс" и кое-как лечиться.
Предсказание цыганки все же сбылось. Вновь ему удалось увидеть родной Новочеркасск - в 1979 году. С группой туристов из общества "Франция - СССР" он поехал в Краснодар и оттуда, упросив местные власти, все же съездил в родные места, повидал брата Ивана, от которого писем не получал с войны. Брат обещал получить разрешение и построить для него в Новочеркасске квартиру. Сказал: "Как построю, напишу тебе сразу, чтобы приезжал". Не написал.
Огромная рыжая кошка бесцеремонно прыгает на мой блокнот и топчется, собираясь удобно устроиться потом на коленях. "Вот и она радуется, - говорит Севастьянов. - Отвыкли мы от гостей…"
И снова плачет, морщась, словно от боли, - так резанула по сердцу собственная же фраза. Сквозь слезы произносит: "Может, доживу, приеду в Россию, хоть помру дома…" Подумалось: как-то он у нас устроится? Ведь совсем беспомощный, больной.
Мы уже собирались уходить, а Севастьянов все не отпускал, хотя и просидели вместе почти четыре часа. Руки его сохранили крепость, и, он, радуясь этому, то и дело сжимал наши ладони, будто старался удержать их, как давно порванную, а теперь вот вдруг установленную связь с родиной.
Мы вышли из "Фуайе резиданс". Вечерело. Но старушки все так же сидели на скамейке, сторожа чистое и тоскливое одиночество французского приюта. К окошку Севастьянова снова подошел мальчик. Забирать на ночь кошку.
Русские из "Нина Риччи"
Их можно узнать сразу. В этих женщинах и мужчинах есть заповедный русский ген. Это категория даже не столько генетическая, сколько историческая и культурная. Носители этого гена вышли из аристократических семей, равно, как и из родов, вовсе не знатных. Их сближало тем не менее то, что в них доминировало нравственное здоровье. Генетикам еще предстоит установить эту связь между здоровьем духа и гена. Но в лучших представителях русской нации она налицо.
Одухотворенность лиц. Чистые и излучающие какой-то затаенный внутренний свет глаза. Благородная осанка свободных людей, никогда не стоявших на коленях иначе, как перед Богом.
Я ищу этих русских во Франции и нередко нахожу. Героев этого репортажа я нашел там, где ожидал их найти менее всего, - на парижской авеню Монтень, в классически французской фирме высокой моды "Нина Риччи", которая славится своими вечерними и свадебными платьями и очень женской парфюмерией высочайшего качества.
На авеню Монтень, этой самой модной парижской улице, где "прописаны" роскошные модные дома, напротив дома "Кристиан Диор" - особняк "Нина Риччи". В тот день там шла презентация духов "Эр дю тан", что в примерном переводе с французского означает "Дух времени". Духи эти были созданы в "Нина Риччи" в 1947 году. Так что, скорее, шла презентация новых флаконов. Народу, однако, было много, и специалисты, в массе своей женщины, обсуждали такие тонкости тонкого аромата "Духа времени", что не специалистам их просто понять не дано. Вот там мы и встретились с Лидией Владимировной Антосевич и Марией Андреевной Магаловой, с именами которых для многих русских ассоциируется фирма "Нина Риччи".
Мария Андреевна Магалова долгое время заведовала всеми зарубежными связями "Нина Риччи" и, конечно, связями с Россией. И по сей день в "Нина Риччи" она - признанный авторитет, хотя предпочитает теперь больше работать у себя дома, чем на авеню Монтень. Она остается послом "Нина Риччи", организует за границей ее выставки и показы моды, работает с прессой, что она делать умеет, как никто другой. Она всегда в работе, в движении. И поэтому, хотя годы и идут, по Марии Андреевне это незаметно. Видно, верно говорят, человек молодо выглядит, если у него душа молодая.
- Я выросла на русской культуре, - рассказывает она. - Мы урожденные Азанчевские-Азанчеевы, татарского происхождения - Азанчаки. Они поселились в Ярославской области, в Рыбинске, очень давно. Фамилия Магалов - это по мужу. Он был грузином и полная его фамилия Магалашвили. Мы о своей семье мало знали. Папа в детстве ничего не рассказывал. Мама чаще вспоминала Россию. Она была дочерью адмирала Каськова, расстрелянного 15 декабря 1917 года. Сначала считали, что его вместе с 2000 русских офицеров расстреляли в Севастополе и бросили неизвестно где. Но недавно в Морском музее Санкт-Петербурга мне помогли найти, где был похоронен мой дед. Оказывается, на Малаховом кургане. Хорошо, что сейчас открываются архивы.