Это простодушное рацпредложение Велосипедкина – несомненная реплика Маяковского на "Роковые яйца", на рассказ, где гениальный ученый Персиков (чудаковатый, разумеется), находит "луч жизни", многократно ускоряющий биологические процессы, и его великое изобретение пытаются использовать – наперекор воле ученого – как раз для создания инкубаторов, именно для ускоренного выведения кур. "Очень возможно, – возмущается Персиков, – что куры у него вылупятся. Но ведь ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры будут… Может быть, этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки (ср. "полупудовую курицу" Велосипедкина. – М. П.), а потомства от них жди до второго пришествия…" Чудаков у Маяковского в подобном случае возмущается короче и энергичней: "Какие инкубаторы, какие куры?!!" – но успокоительный ответ Велосипедкина: "Да ладно, ладно, ты думай себе хоть про слонов, хоть про жирафов, если тебе про мелкую скотину и думать унизительно" – полнотой непонимания свидетельствует о том, что Маяковскому хорошо известно, чем закончился подобный эксперимент у Булгакова. Из яиц, подмененных в результате административной неразберихи, там вылупляются змеи, правда, не уступающие слонам и жирафам ни в размерах, ни в экзотичности.
"Луч жизни" в булгаковском рассказе – такая же "машина времени", как и та, которую изобретает Чудаков в "Бане", но Маяковский, весь устремленный "в завтра, вперед", ратует за ускорение социальных процессов, призванных покончить с бюрократизмом, а Булгаков предупреждает об опасности ускорения в условиях бюрократизма, ибо из нынешних яиц бюрократ способен высидеть или вывести черт-те какое будущее. Эти точки зрения, противоположные в эпоху 1920-х годов, с сегодняшних позиций могут выглядеть равно актуальными, не опровергающими, а лишь дополняющими друг друга, ценными одновременно.
К изобретателю в "Роковых яйцах" является агент иностранных фирм (отнюдь не только торговых) с предложением субсидировать изобретение. Точно так же – и в таком же двусмысленном качестве – является иностранец к герою "Бани". Патриотически настроенный Персиков выставляет агента, но Чудаков, простодушный интернационалист, охотно и бескорыстно делится сведениями. В "Бане" охотника за чужими секретами исторгает не изобретатель, а машина времени. Обжитой профессорский мир Персикова, осколок старого университета в нэповской Москве, рушится под напором катастрофических событий, спровоцированных тупым радикализмом и безответственностью бюрократа. Неведомый, но прекрасный мир будущего очищен и приближен в "Бане" машиной времени, которая выплевывает и расшвыривает бюрократов вместе с их присными. Разница позиций снова выясняется при помощи "лиц и положений", заданных Булгаковым. Тот же (то есть, разумеется, сходный, узнаваемо похожий) "материал" служит для того, чтобы, по-другому расставив акценты, выяснить противостояние. Не названная – пожалуй, неназываемая по тем временам – ассиметрия этого противостояния: для Маяковского "бюрократизм" – "маленькие недостатки механизма", сбой системы; для Булгакова – это самая суть системы, непременная принадлежность государственности.
И уж, конечно, Маяковский не мог не заметить – и не принять на свой счет – содержащийся в "Роковых яйцах" выпад против Вс. Мейерхольда, "самого действенного, самого публицистического" и самого близкого ему, поэту, театрального явления той поры. В рассказе Булгакова как бы между прочим упоминается "театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского "Бориса Годунова", когда обрушились трапеции с голыми боярами…" В этом выпаде все по-булгаковски точно, все осмысленно: и насмешка над эксцессами авангардистского театра, и то, что знаменитый режиссер будто бы погиб при попытке "модернистски" истолковать классическое – пушкинское! – произведение, и то, что рассказ, опубликованный в 1925 году, пророчит гибель Мейерхольду в уже близком двадцать седьмом.
Правда, выпад Булгакова не был оригинален. Среди града мелких камешков и крупных камней, летевших в мейерхольдовский огород (а тогдашние критики то и дело отмечали, что вся "говорная" эстрада и соответствующая журнальная сатира вертятся вокруг трех тем: совбарышня, фининспектор и Мейерхольд), был и фельетон В. Ардова "В музее будущего", предварявший булгаковский выпад по теме и по "конструкции". Как раз в ту пору, когда Булгаков работал над "Роковыми яйцами", Ардов вел са-тирический репортаж из будущего: "Это было в 2923 году. Театр уже давно был очень синтетическим и очень производственным искусством… И вот, в это-то время был открыт всемирный театральный музей…" В театральном музее будущего была развернута экспозиция, посвященная театру, который некогда "принадлежал крупному режиссеру ХХ века, произведшему немало реформ на театре. Одной из его заслуг является введение в сценическую коробку автомобиля (старинный экипаж). Смерть прервала работы этого мастера в 1963 году, на прокладке трамвайной линии к суфлерской будке". Превратить трамвай к суфлерской будке в голых бояр не составляло труда булгаковскому воображению, но здесь, скорее всего, не вариации на журнальное остроумие, а однотипность сатирического хода.
На "голых бояр" Маяковский ответил еще до "Бани" – в "Клопе". Там, в сцене будущего, отделенного от современной поэту Москвы не двумя годами, как в "Роковых яйцах", а полустолетием, всплывает забытое слова "буза". Непонятное словцо ищут в "словаре умерших слов" – и находят в таком ряду: "Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…". Включение в этот ряд Булгакова – насмешка, и по смыслу, и по "устройству" совершенно аналогичная булгаковскому выпаду, который она, несомненно, должна парировать. Ответная реплика произносилась через полтора года после срока, к которому в "Роковых яйцах" была приурочена грядущая гибель режиссера. И произносилась не где-нибудь, а со сцены театра Мейерхольда.
Отправные рукописи "Клопа" (по опубликованным вариантам) показывают, что сначала Булгакова не было в ряду "умерших слов". Там стояло только: "Бублики… Бюрократизм… Богема…" Из тех же источников явствует, что, готовя рукопись пьесы к печати, Маяковский не настаивал на сохранении имени Булгакова в этом эпизоде. По-видимому, включение имени Булгакова в "словарь умерших слов" было придумано прямо на репетиции "Клопа" (когда вспомнился булгаковский выпад против театра), но поправка, тогда же внесенная в рабочий экземпляр пьесы, оказалась не такой уж необходимой вне мейерхольдовской постановки. Важно было, чтобы слово прозвучало именно здесь, на мейерхольдовской сцене. Место произнесения реплики служило точным указанием на определенное место в рассказе Булгакова.
В 1936 году, задумав новую постановку "Клопа", Мейерхольд собирался внести некоторые изменения и дополнения в "словарь умерших слов". Этот замысел вполне отвечал театральным представлениям Маяковского, поэт и сам просил будущих постановщиков – скажем, "Мистерии-буфф" – вносить в текст пьесы злободневные поправки. Так и со "словарем умерших слов": Мейерхольд, по его собственным словам, собирался "расширить эту сцену и сделать ее как маленькую интермедию… Взять такой ряд слов и их сущность вскрыть. Например, "мейерхольдовщина" (смех) – злободневно!.. Вдруг слово берут и в свете будущего дают ответ. Мне кажется, что интересно…"
Каким образом Всеволод Эмильевич пришел к мысли вставить слово "мейерхольдовщина" (только что созданное его гонителями, с пылу, горячее) в "словарь умерших слов"? Не мейерхольдовская ли проговорка о происхождении "словаря" перед нами? Не был ли подсказан ему такой ход памятью об импровизированной вставке Маяковского во время репетиции "Клопа", и намеренье режиссера "модернизировать" реплику об умерших словах нечаянно возвращало ее к "источнику" – к антимейерхольдовской фразе в "Роковых яйцах"? Ее-то Мейерхольд хорошо помнил и, по воспоминаниям Л. Варпаховского, относящимся к тому же 1936 году, "…всякий раз, когда мне приходилось разговаривать с Всеволодом Эмильевичем о постановке "Бориса Годунова", он с юмором, но и не без раздражения вспоминал булгаковских голых бояр".
VI
Продолжая после смерти Маяковского свой диалог с ним, Булгаков использовал в "Блаженстве" и "Иване Васильевиче" некоторые ситуации из "Клопа" и "Бани". Совпадение этих деталей, а главное – эксперименты с машиной времени, показывают, что Булгаков не прекращал спор с Маяковским о будущем, то есть о настоящем, так как будущее в утопии – всегда способ анализа и оценки настоя-щего, его недостатков, недостач, ущерба и тенденций разви тия. Маяковской утопии всемирного коммунистического государства Булгаков противопоставлял свою антигосударственническую утопию. Но даже в этом непримиримом, казалось бы, противоречии есть точки соприкосновения: на основании ли коммунистического всеединства у Маяковского (мир "без Россий, без Латвий"), или на основании христианской гармонии у Булгакова ("Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть") – в любом случае государство как инструмент насилия должно исчезнуть.