20 октября 1929 года Маяковский читал только что законченную "Баню" в Доме печати, где ее мог услышать и Булгаков. В том же октябре Булгаков начал работу над пьесой "Кабала святош" – тут мольеровская тема впервые появляется в его творчестве. Образ Мольера начинает беспокоить творческое воображение Булгакова, когда уже шел к трагическому концу жизненный путь Маяковского, только что – именно в связи с "Баней" – громо-гласно названного Мольером нашего времени. Все произведения Булгакова, связанные с Мольером, созданы уже после этой, значительной и переломной даты, и, быть может, не празден вопрос, не отложилась ли в булгаков-ской мольериане (как эпическая основа лирической темы) судьба двух Мольеров – прежнего и нынешнего.
Станиславский чуть ли не умолял автора "Кабалы святош" показать Мольера творящего, а Булгаков категорически отказывался, так как суть пьесы в том и состоит, что перед нами – "окровавленный мастер", сломленный и малодушно погруженный в заботы суетного света "поэт театра", драматург, который уже не творит, а только хлопочет о проведении своих пьес на сцену. Сочувствуя трагедии комедиографа, Булгаков неоднозначно относился к попытке своего героя договориться с престолом: он и осуждал его готовность к пресмыкательству, жалел мастера, доведенного до такой горькой необходимости, и в то же время воплощал в нем надежду на некий "беском-промиссный компромисс". М. Чудакова исследовала черновики пьесы и пришла к выводу, что в сцене свидания комедиографа с королем "сквозило авторское предожидание подобной аудиенции и доверительного, благожелательного разговора".
Такого же разговора, несомненно, жаждал Маяковский чуть ли не в те же самые дни, затравленно мечась по залам выставки "20 лет работы" (февраль 1930 года). Все мемуаристы, видевшие Маяковского на выставке, свидетельствуют: поэт напряженно ждал некоего визита. Пригласительные билеты были разосланы Маяковским по самым высоким адресам, – по тем же адресам, по которым всего месяц спустя пойдет ныне знаменитое булгаковское письмо правительству. Смазывая остроту ситуации, официальный биограф поэта В. Перцов указывал другие, "подставные" адреса, но следующий пассаж в его книге следует считать откликом на прозвучавшее в те дни сравнение Маяковского с Мольером: "Легенда говорит о том, что не захотели оказать врачебной помощи Мольеру в последний день его жизни врачи, обиженные за своих коллег, выведенных в его пьесах, – так, на юбилее Маяковского демонстративно отсутствовали "пострадавшие" должностные лица, "любители юбилеев", составлявшие в то время официальный "аппарат литературы"".
По сообщению М. Чудаковой, последние дни декабря 1930 года Булгаков провел в работе над не совсем обычной для него рукописью: в архиве сохранился помеченный декабрем этого года набросок стихотворения, носящего "исповедально-итоговый" характер. Памятуя об отношении Булгакова к стихам, эту рукопись следовало бы назвать совсем необычной – нужны были выходящие из ряда вон причины (даже в богатой "причинами" биографии Булгакова), чтобы он обратился к решительно чуждому и неприемлемому для него жанру:
Вспомню ангелов, жгучую водку
И ударит <мне> газом
В позолоченный рот
Почему ты явился непрошенный
Почему ты <не кончал> не кричал
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?
Есть ли достойная кара
Под твоими ударами я, господь изнемог
М. Чудакова указывает на возможную связь двух строк из стихотворения Булгакова: "Почему твоя лодка брошена / Раньше времени на причал?" – "с четырьмя стихами из второго, "лирического" вступления к поэме Маяковского "Во весь голос"".
Это глубоко верное наблюдение требует очень существенной поправки: фрагменты, которые сейчас принято считать подготовительными материалами ко второму ("лирическому") вступлению в поэму "Во весь голос", Булгаков никоим образом не мог знать в конце 1930 года, так как они находились в записных книжках погибшего поэта и впервые попали в печать лишь несколько лет спустя. Между тем, приведенные стихотворные строчки Булгакова действительно рефлектируют на Маяковского – на его предсмертное письмо, опубликованное во всех газетах 15 апреля 1930 года:
Как говорят –
"инцидент исперчен",
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
"Расчет с жизнью" и составляет смысл столь неожиданных у Булгакова "исповедально-итоговых" стихов. То, что это – "маяковский" смысл, подтверждается, кажется, еще несколькими аналогичными рефлексами в этих же стихах, – такими, например, как "метафорический ряд "дальних созвездий", в которых "загорится еще одна свеча"" (ср. "звездную" метафору из первого "вступления в поэму", из "Послушайте!" и др.).
Нужно приглядеться к строчкам "И ударит <мне> газом в позолоченный рот": газы здесь у Булгакова – пороховые, речь идет о самоубийстве, а "позолоченный рот" – портретная черта Маяковского, постоянная мишень эпиграмм на него. На гонорар, полученный за поэму "150 000 000", Маяковский отремонтировал зубы, и его зиявший черными корешками рот наполнился золотыми коронками. Поэма была издана анонимно, но – "по зубам узнают льва" – каламбурили испытанные остряки не самого высокого пошиба, намекая на то, что золотишко зубов – цена продажности поэта. Сатирические стрелы этого калибра были для Маяковского не крупнее зубочист-ки, но их количество и назойливость сделали "позолоченный рот" внятной метонимией образа поэта. У Булгакова, заметим, эта метонимия дается от первого лица, словно он, еще не выбросив свой револьвер в пруд Новодевичьего монастыря, примеряется к роли Маяковского, сочиняет стихи как бы от его имени и называет свой набросок "Funerailles" – "Похороны" (фр.).
Такой густой ряд "маяковских" рефлексов, да еще в стихах, притом вне каких-либо сатирических или пародийных целей, в трагическом эскизе, словно бы набросанном в гибельную минуту кем-то из булгаковских мастеров, – несомненно, наводит на размышление, задает вопрос. Быть может, на этот вопрос отвечает простая, но красноречивая хронологическая последовательность событий, как раз к 1930 году относящихся.
28 марта, доведенный до крайности запретами пьес и усилившимися нападками прессы, Булгаков обратился с письмом к правительству (в письме, между прочим, упоминалась работа над романом "Театр" – будущим "Театральным романом" – с его двумя самоубийствами).
12 апреля – ровно через две недели – Маяковский составил свое последнее письмо, содержащее обращение к "Товарищу правительству" и те строки, рефлекс на которые обнаружила М. Чудакова в стихах Булгакова.
14 апреля Маяковский покончил с собой; на следующий день его письмо появилось в газетах.
17 апреля состоялись похороны Маяковского.
18 апреля Булгакову позвонил Сталин (по поводу письма от 28 марта) и провел тот величаво-иронический и мнимо обнадеживающий разговор, который – в записи Е. С. Булгаковой – был впервые опубликован С. Ляндресом.
То обстоятельство (установленное Г. Файманом), что обнадеживающая сталинская резолюция была вынесена еще 12 апреля – то есть до гибели Маяковского, – меняет ситуацию для Сталина, но не для Булгакова, который об этой резолюции и ее дате ничего не знал. Кроме того, резолюция, начертанная Сталиным 12 апреля, нисколько не предопределяла необходимость звонка 18 апреля. Мы не располагаем никакими данными о том, как Булгаков осмыслял эту цепочку событий, если не считать опубликованных М. Чудаковой стихов из его архива, но можно не сомневаться, что потребность в осмыслении у него была – ведь в отличие от нас, реконструирующих события "извне", Булгаков находился "внутри" них, и они имели самое прямое отношение к его литературной судьбе.
"Океаническая весть о гибели Маяковского" (О. Мандельштам) четко очертила невеликий круг возможностей: или – или. Булгаков был на похоронах, сохранилась фотография, запечатлевшая его там рядом с Уткиным, Олешей и Катаевым. Значение этой смерти – "когда погребают эпоху" – было ясно еще далеко не всем. Наиболее чуткие поняли: "Как в день объявления войны", – записала Л. Я. Гинзбург чью-то фразу о состоянии ленинградских интеллигентов при известии о смерти Маяковского. Апрель 1930 года – одна из многих роковых дат отечественной истории, и случайно ли ею, этой датой, помечен "Котлован" А. Платонова? Если роман был окончен после 14 апреля, то, следует предположить, трагический финал "Котлована" с его детской могилкой скрыто включает рефлекс на гибель Маяковского. Если до 14 апреля – совпадение еще более выразительное: Маяковский, Булгаков, Платонов – смерть в те дни носилась в воздухе, отчаяние сокрушало сердца и скептиков, и энтузиастов.