Чтобы понять, какую опасность для строительства города представляли в то время наводнения, напомним, что в XX веке, для того чтобы Нева вышла из берегов, ее уровень должен был повыситься более чем на полтора метра. В XIX веке этот показатель составлял около одного метра, а в начале XVIII столетия достаточно было сорока сантиметров подъема воды, чтобы вся территория тогдашнего Петербурга превратилась в одно сплошное непроходимое болото. Было от чего прийти в замешательство. Сохранилось предание, будто еще в мае 1703 года местный рыбак на Заячьем острове показал Петру I березу с зарубками, до которых доходила вода при наводнениях, и предупреждал, что здесь жить нельзя. Ответ Петра был скор и категоричен: "Березу срубить, крепость строить".
Природа услышала дерзкий вызов безумного одиночки и сделала ему последнее предупреждение. В августе 1703 года она обрушила на город страшное наводнение. Вода поднялась на два метра выше уровня ординара. Город был полностью затоплен. Такого не помнили даже местные старожилы. О том, что наводнения неизбежны, они знали. Но в августе? Этого быть не должно. Все крупные наводнения приходились на позднюю осень. Значит, это Божье предупреждение: строить нельзя. Люди не знали, что делать: пасть на колени и молить Всевышнего о пощаде или броситься вон из города дьявола и антихриста. А Петр смеялся и продолжал строить, пренебрегая знаками, знамениями, пророчествами и предсказаниями.
А через несколько лет, в минуту блаженного отдыха, оглядываясь на свой город, Петр спросил любимого шута Балакирева: "Что говорят о моем Петербурге, шут?" И услышал в ответ: "Да что говорят! С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох". И поплатился. Петр схватил свою знаменитую дубинку и с хохотом начал прогуливаться ею по спине незадачливого шута, приговаривая при этом: "Вот тебе море… Вот тебе горе… Вот тебе мох… И вот тебе ох".
Так повествуется в историческом анекдоте. Нам же остается понять, что было раньше. Анекдот, рассказывая который Петру I, Балакирев импровизировал, остроумно формулируя отношение простого народа – солдат, землекопов, каменщиков – к новому городу? Или поговорка, которая уже бытовала в Петербурге и которую шут просто вовремя вспомнил и к месту использовал? Так или иначе, но сегодня, восхищаясь своим Петербургом, награждая его лестными и восторженными эпитетами и считая самым прекрасным городом в мире, не будем забывать о содержании самой первой петербургской поговорки: "С одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох".
Надо сказать, природная среда обитания оказала немалое влияние на развитие всего городского фольклора, в том числе питерской фразеологии. Лапидарная точность пословиц и поговорок как нельзя более кстати для этого подходила. Невольные эмоциональные выкрики, неожиданные возгласы и внезапные восклицания по поводу непогоды в точности соответствовали лингвистической форме жанра. Если верить фольклору, даже старинный финский топоним Охта своим происхождением обязан не давним аборигенам этого края, а Петру I, который однажды посетив Охту и по пояс увязнув в грязи, будто бы с досадой воскликнул: "ОХ, ТА сторона!" В арсенале городского фольклора сохранилось немало подобных сокровищ на эту тему: "В Москве климат дрянь, в Петербурге еще хуже", "В Ленинграде всегда ветер и всегда в лицо", "Везде дождь идет из туч, а в Ленинграде – из неба", "В Ленинграде три месяца зима, остальное – осень", "Жди горя с моря, беды – от воды".
Перманентное ожидание беды порождало все новые и новые поговорки. Всплеску фольклорной активности способствовало любое вмешательство человека в естественные природные процессы. Предполагаемые результаты не имели никакого значения. Ожидалось всегда только самое худшее. Так, при строительстве защитных сооружений от наводнений в Ленинграде родились поговорки: "На заливе дамба, Ленинграду – амба!" и "Ленинграду – д’амба".
С ожиданиями неминуемой гибели Петербурга от стихийного наводнения связаны эсхатологические настроения, которые в начале XVIII века умело культивировались яростными противниками петровских реформ. Предсказаниям гибели ненавистного города антихриста от разбушевавшейся воды не было конца. Достаточно сказать, что и смерть Петра от простуды, подхваченной им во время спасения тонущих от наводнения моряков, рассматривалась в фольклоре как Божье наказание. А сами волны, нахлынувшие на город во время осеннего наводнения 1724 года, в глазах народа виделись ожившими посланцами Бога, отправленными им за многогрешной душой Антихриста – Петра I.
Ненависть к петровским реформам и надежды на катастрофу и на возвращение к старым, московским, допетровским порядкам и обычаям были столь велики, что оставили яркий след в ранней питерской фразеологии. Истерические кликушества и безумные пророчества в конце концов выкристаллизовались в пословичную формулу: "Быть Петербургу пусту!" Об этом мечтала сосланная в монастырь первая жена Петра I, царица Авдотья Лопухина, которую во все годы заточения не покидала мечта вернуть себе любовь царствующего супруга, а сделать это можно было, только отняв у него любимое его детище – Петербург. Будто бы она однажды и воскликнула в отчаянье: "Быть Петербургу пусту!" И, пройдя сквозь монастырские стены, этот бабий плач вдовствующей при живом муже царицы достиг жадного слуха противников, врагов, ненавистников и прочих ревнителей старины, на долгие годы став их знаменным кличем.
По другой легенде, это заклинание выдохнул сын Петра I, царевич Алексей, вздернутый по приказанию отца на дыбу в мрачном застенке Петропавловской крепости. "Быть Петербургу пусту!" – выплюнул он в лицо палача и проклял город, ради которого Петр не щадил ни жену свою, ни сына своего, ни близких, никого. Потом уже народ связал это проклятие с ужасами, постигшими Петербург на дорогах Истории – с хаосом революции, обрушившейся на него в октябре 1917 года, с разрухой, опустошением и голодом в Гражданскую войну, с 900-дневной блокадой, в результате которой Ленинград должен был превратиться в ледяную пустыню.
На обочинах этого крестного пути фольклорными жемчужинами рассеяны пословицы и поговорки, свидетельствующие о мужестве и стойкости петербуржцев – петроградцев – ленинградцев, сумевших отстоять право своего города на существование. "Революция октябрьская, а праздник ноябрьский". "Бежал Юденич, ужасом объят, забыв про Петроград". "Наши бойцы-други разбили Юденича в Луге". "Будет немцам хуже ада за страданья Ленинграда". "На реке Тосне стало немцам тошно". "Поворот от ленинградских ворот". "Ям-Ижору отстоим, нам Ижору, яму – им". "Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж". На седьмом этаже Дома радио на протяжении всей блокады располагалась радийная студия, откуда велись непрерывные радиопередачи, вдохновлявшие ленинградцев на стойкость и мужество в борьбе за свой город. Казалось, студия была заговоренной, в нее не попала ни одна бомба и ни один снаряд. Это только некоторые образцы пословиц и поговорок, хранящихся в богатых арсеналах петербургского городского фольклора.
Последнее суровое испытание выпало на долю Ленинграда во время пресловутой Перестройки конца 1980 – начала 1990-х годов – периода, когда вопрос стоял не столько о жизни, сколько о выживании. В одночасье потеряв всякие ориентиры, город метался в поисках Символа Веры. На кого равняться? Кем стать? Куда идти? Как не оказаться в тупике? Преобладала растерянность и неопределенность, свойственные любому переходному периоду. И, пожалуй, только городской фольклор оказался последовательным, удивительно точно сформулировав тогдашнее промежуточное и, надо признаться, далеко не устойчивое состояние города: "Уже не Одесса, но еще не Петербург".
3
Стремительная статусная эволюция претендующего на первые роли нового амбициозного административного образования на самом северо-западном краю огромного государства воспринималась непростительным вызовом старой патриархальной Москве. Задуманный первоначально как военная оборонительная крепость, начавший застраиваться как торговый порт, город вдруг заявил о себе как Вторая, а затем и как Первая столица империи. Две столицы равными не могли быть по определению. Кто-то должен был одержать перевес. Победила молодая Северная столица. И тогда началось длительное, продолжающееся до сих пор противостояние Москвы и Петербурга.
Случайные попытки примирить или хотя бы сблизить эти противоположные полюсы мировоззрения, как правило, начинались с курьезов и заканчивались провалом. В 1920-х годах "красный хмель", бродивший в неокрепших головах юных строителей нового мира, среди прочих химер XX века породил утопическую идею слияния двух крупнейших русских городов. Не мудрствуя лукаво, некий поэт предложил строить дома в Петрограде и Москве исключительно вдоль линии Октябрьской железной дороги. Через десять лет оба города должны были слиться в один мегаполис с центральной улицей – "КузНевским моспектом". От этого "петербургско-московского гибрида" в истории ничего не осталось, кроме неуклюжего топонима, уготованного авторами проекта для нового административно-территориального образования – "Петросква".
Однако и от такого новоязовского камешка круги по воде пошли. Наряду с "Петросквой" появился проект незатейливого "Москволенинграда" и витиевато-причудливой "Санкт-Московии". Правда, в этом случае фактическое объединение столиц уже не предполагалось. "Москволенинград" должен был представлять собой новоявленный конгломерат неких двух "линейных" городов, возведенных вдоль идеально прямой железной дороги. Из этих "солнечных городов", по замыслу их авторов, можно было бы на несколько часов "съездить по скоростной магистрали в Москву или в Ленинград – посмотреть музеи того и другого города". Москве и Ленинграду в этом фантастическом проекте позволялось сохранить свои первородные имена, но в целом их соединение нарекалось "Москволенинградом".