Обычно говорят о полифункциональности и престижности книжного языка, особенно если в число функций входит богослужение, как в случае с церковнославянским на Руси. Этим всячески подчеркивается культурная оттесненность русского народного языка. Однако все гораздо сложнее, и в этой сложности и неоднозначности убеждает уже беглый взгляд на ономастику, прежде всего – на имена людей. В Древней Руси до крещения употреблялись, естественно, свои имена исконно славянского типа: Святослав, Ярослав, Изяслав, Осмомысл, Остромир. Их народность, а также высокость (княжеские имена!) стоит в неоспоримой связи с общенародным языком и помогает увидеть в дополнительном свете наддиалектность этого языка (высокий статус полных имен вроде Ярослав). Все это не привлекало в нашей науке должного внимания, как и сами имена собственные, которые, например, в словари обычно не включаются. При этом как-то забывают, что имена – это тоже язык, язык и культура в своих, может быть, характернейших ракурсах. Ракурсах, которые могут объяснить много в языке и культуре вообще. С введением греческого христианства было официально принято много греческих крестных имен. Но этот формальный акт натолкнулся на мощный традиционный народный узус, мощь которого состояла в том, что он действовал в самых верхах древнерусского общества. И несмотря на то что, как обычно считается, у православных русских возобладал христианский (в основном греческий) именник, нужно отметить большую стойкость и преимущественную употребительность (в официальной, деловой сфере, в летописях, документах, литературе) традиционных языческих русско-славянских личных имен, например Ярослав. Ведь тот факт, что князь Ярослав Мудрый имел еще крестное имя Федор, всплывает только в настенной церковной погребальной записи о его смерти как о кончине мученика Федора и нуждается в расшифровке историка для идентификации.
Обнаруживается пробел в многофункциональности церковнославянского языка, во всяком случае такого его раздела, как именник. Церковнославянско-греческие личные имена в Древней Руси выполняли ограниченную (культовую) функцию, которой долго противостояла не менее высокая и явно более широкая роль традиционного народного древнерусского (великокняжеского) имени. Это один пример того, как полезно, оказывается, изменить трафаретный угол зрения на бесконкурентно якобы высокий статус церковнославянского языка.
В предыдущем изложении нас остро занимала культура до введения христианского культа, единство культуры в преемственности древних ее начал. Сюда относилась и проблема письменности до христианства. Некоторые формулировки звучат здесь заостренно дискуссионно, как кратко упоминавшаяся уже проблема литературного языка до введения письменности. Чуть ли не еще большим парадоксом покажется утверждение о существовании задолго до христианства на Руси, как и у остальных славян, терминов буква, книга, писать, читать. Ведь это уже терминология письменной культуры! Можно еще примириться с понятием литературного языка до письменности, имея в виду устную литературу, но конкретные термины письменной культуры до появления письменности! Проще понять случаи, запечатлевшие проникновение к славянам отдельных заимствований из соседних языков и культур. Таковы слова буква и книга. Они оба заимствованы давно, в праславянскую эпоху: буква – из германского названия букового дерева и дощечки из него с письменными знаками. Слово книга в столь же незапамятные времена, вне всякой связи с христианством, пришло с Востока и первоначально обозначало совсем не то, что мы называем книгой сейчас, что-то вроде "письмо", "лист, покрытый письменами". Да и наше исконное слово читать ранее означало – "считать громко, вслух", как подсказывает его этимология. Но самое важное из всех слов, имеющих отношение к письменности, – слово писать – ниоткуда не заимствовалось, является исконно славянским, даже индоевропейским. А главное – оно всегда значило "писать", то есть не только "рисовать", "писать красками" (сравните родственное слово пестрый), но и буквально – "писать знаки, которые затем можно прочесть, поняв их смысл" (ведь писались же бортные знамена и гончарные клейма). Это безусловный парадокс, но парадокс замечательный и многозначительный для тех, кто ищет раскрытия древних культурных потенций. Тем более что так было далеко не везде и не всегда, и другой, вполне естественный путь нам показывают немецкое schreiben "писать" – из латинского scribere, первоначально означавшего "царапать", а английское write сначала имело в виду только "царапать", а уже потом – "писать". Наконец, само греческое το γράφουμε, один из краеугольных камней всей европейской учености и культуры, тоже сначала имело смысл "скрести", "царапать", "делать зарубки".
Откуда есть пошел Киев… и другие вопросы
Мы и сегодня осенены великой тысячелетней датой крещения Руси, и в этом, конечно, все мы едины. Но ум и добрая воля способны видеть наше единство еще и во многом другом, не столь явном, но важном для нас всех, и ради этих поисков стоит трудиться. Не на месте пустом и диком воздвигся величественный храм новой веры; новая вера мудро использовала плоды культуры славянского духа и славянского слова. Взять хотя бы древнее, народное и единое по-прежнему для всех славян – католиков и православных – слово и понятие рай. Исконное свое название для блаженного потустороннего мира и различные заимствованные, новые, пришлые слова для ада, преисподней, пекла, мира возмездия…
Сколько подлинного и еще не до конца раскрытого культурного своеобразия стоит за этим, и какая бездна отличия от других индоевропейцев, от остальной христианской Европы, где, как правило, в этом случае все как раз наоборот!
И это только один пример. Можно говорить как бы о трех единствах русской и славянской традиции: об уже упомянутом вскрываемом через язык единстве культуры славян дохристианских и христианских, каковое демонстрируется через пример со словом рай и ряд других, затем – о нередко забываемом, но все же насущном единстве древнего культурного наддиалекта и последующего письменно-литературного языка и, наконец, о единстве древнего новгородского диалекта и всего древнерусского, древневосточнославянского языка.
В среде филологов и гуманитариев, думаю, известно, что три только что упомянутых единства у восточных славян порой оспариваются, и весьма энергично, а значит, тут нет праздного интереса, напротив – есть что защищать. Вспомним хотя бы – кратко – вопрос, казалось бы, специально новгородский: актуальные или даже модные концепции прихода новгородских словен на Ильмень не с приднепровского Юга, а от западных славян. И повод для этого, казалось, есть – древние различия новгородской и киевской речи и, наоборот, древние сходства новгородских и западнославянских особенностей. Но за всем этим все же кроется преувеличение при одновременном забвении некоторых фундаментальных истин нашей науки (ограничимся лингвистической географией): так, для констатации общих исходных языковых судеб новгородским словенам и западным славянам не хватало самой малости, но этой "малостью" были бы общие языковые новообразования. Потому и дальше, чтобы правильно понять новгородскую речь, мы должны будем обращать свои мысленные взоры к Югу, к Киеву.
А как же древние северные отличия? Нашей теоретической мысли, конечно, покойнее представлять себе дело так, будто единство – это всего-навсего единство, а что сверх того, то от лукавого. В действительности все обстоит сложнее. Единство языка, языкового ареала не перестает быть единством, но это есть единство живого целого, единство тела. Об этом единстве живого целого лучше всего давно сказано в Первом послании к Коринфянам святого апостола Павла: "Тело же не из одного члена, но из многих…" . Уже здесь со всей лаконичной простотой выражена мудрая мысль о сложности всякого целого, об этом единстве в сложности.
Нельзя не удивляться, как долго шла по линии самоупрощения и самообеднения теоретическая мысль, соблазняясь всяким проявлением сложности, и как далеко она при этом зашла, умудряясь всякую "мешающую" сложность воспринимать как отрицание единства. Существуют целые достаточно вульгарные теории гетерокомпонентного образования древнерусского языка. Не станем спорить против возможных инородных компонентов в языке и этносе; они целиком в природе вещей. Но действительность намного тоньше и разнообразнее, чем это снилось иным теоретикам. Достоверно известен, например, приход радимичей и вятичей на Русь от западных славян, "от лях". Но где их отличия? Они практически полностью нивелировались. Для полноты картины добавим, что, наоборот, там, где как будто налицо существенные отличия, как в древнем Новгороде, они отнюдь не обязательно должны зачисляться в чужеродные следы. Просто они суть отличия периферии от центра единого ареала. Одной из таких ярких, самобытных периферий был Новгород, а центром для периферий древнерусского Севера, как, впрочем, и древнерусского Востока, и Юго-Востока, был и долго оставался Киев.