"Многое необыкновенное, что случается с нами может быть объяснено вполне научно окружающей нас безмерной, мало постижимой и непредвиденной сложностью космоса".
Эти строки из книжки Циолковского "Научная этика" Филиппчук тоже переписал в тетрадь, даже подчеркнул.
Почему подчеркнул? Что необыкновенного случалось с ним самим? А может быть, вся жизнь казалась ему необыкновенной?
6
Мы еще вернемся в нашем повествовании к тетрадям Ивана Филиппчука, А пока постараемся осмыслить нечто существенное для более полного понимания обсуждаемой нами темы: научно-техническая революция и духовный мир человека. Тип рабочего-интеллигента, который раньше был если не уникальным, нет, то более или менее редким, начинает сегодня становиться массовым. Говоря об интеллигентности, я, разумеется, имею в виду не образовательный ценз и даже не широту научно-технического кругозора, а этический смысл этого сложного понятия. Постоянное и - что особенно важно - творческое соприкосновение с чудом, с "думающей" техникой побуждает и самих людей думать. О ценности и бесконечном разнообразии жизни, о тайнах духовного мира человека. Паскаль писал: "Постараемся же хорошо мыслить - вот основа нравственности".
Те, о ком я рассказал, стараются хорошо мыслить, и это не может не отразиться на их поведении. Размышления о ценности жизни и человека формируют отношения с действительностью, повышают богатство этих отношений. (Тем и интересен дневник Ивана Филиппчука, что рисует "переплетения" новых мыслей с рождением новых форм поведения - через новое постижение добра и зла.)
Бывая в институте, где работал Иван, я любил наблюдать людей в общении их с "умными", таинственными для них самих машинами. Помню гордость, с которой семнадцатилетняя девушка показывала мне, что умеет делать подвластная ей ЭВМ. Она касалась рабочих клавиш пульта управления с каким-то совершенно особым чувством (я подумал: не возвращает ли она достаточно затертому слову "трепет" его изначальную высокую и нежную суть?), она простодушно радовалась, когда машина ее понимала, как радуемся мы, когда понимает нас новый, уже в чем-то симпатичный, но и загадочный в то же время человек. Порой эта девушка показывала мне машину, как показывают… собаку, чувствующую волю и настроения хозяина фантастически тонко. А когда машина ее не понимала и оставляла без ответа (потому что Лида была молодым оператором и не успела охватить полностью объем памяти ЭВМ), она испытывала даже не обиду, а боль…
Завершила Лида демонстрацию машины совершенным триумфом: "Сейчас она нарисует для вас портрет Брижжит Бардо. Хотите?" Я, конечно, хотел… "А теперь она нарисует портрет Серова "Неизвестная"". И я опять хотел и, получив портрет, радовался, кажется, даже больше, чем в Третьяковке, потому что сопереживал торжество Лиды. "А сейчас рисунки для детей. Первый под названием "Ну, погоди!"".
"А рисунки детей она умеет имитировать?" - "Детей?" - растерялась Лида. "Ну да, - пояснил я, - рисовать, как рисуют дети. Дом, или солнце, или дерево", - "Нет, - ответила, - это она не умеет… - посмотрела на меня вопросительно. - А странно, да? Что не умеет. Она же сама как ребенок", - "Ее не научили, - успокоил я Лиду. - Когда научат…" - "А если и тогда она не сумеет? Ведь рисовать как дети - это…" Мы посмотрели на четкие очертания лица Брижжит Бардо, на лицо-перфокарту, и подумали, видимо, оба о том бесконечном, астрономически далеком расстоянии, которое отделяет живой, исполненный очаровательных несуразностей и неправильностей волшебно деформирующий мир детский рисунок от жесткой, безупречно точной "манеры" рисующей машины. "Что вы хотите от нее, - вздохнула Лида. - Она ведь, несмотря ни на что, неживая…" - и коснулась опять клавиш пульта с тем особым чувством в лице, что я понял: нет, для нее она все-таки живая.
Второй раз я увидел Лиду в кафе "Под интегралом", на очередном "вечере безумных идей". Вечера эти устраивались по субботам; после сообщения докладчика на ту или иную достаточно дискуссионную тему высказывались мысли, которые на чисто деловом собрании или даже в обычной рабочей обстановке выглядели бы беззащитными, вызывая ироническое отношение, закрепляя за ораторами в лучшем варианте репутацию фантазеров. А тут сама идея, сам замысел "вечера" оправдывал "безумие". Я подумал, что на подобных "вечерах", вероятно, бывал и Иван, хотя это не нашло отражения в его "тетрадях".
Но вот "вечер безумных идей", который наблюдал я, вероятно, Иван в "тетрадях" отразил бы: на нем говорилось о том, что его постоянно волновало, - о гармоничном развитии человека, о тайнах разносторонней одаренности, о "феноменах" эпохи Возрождения, о том, что утрачено человеком и что должно вернуться к нему… Но тема эта родилась уже после доклада в столкновении мыслей, фантастических идей, гипотез. Контраст между суховатой корректностью сообщений докладчиков и бурной оргией фантазии ораторов и составлял, по-видимому, оригинальность этих "вечеров"… Докладчик делал корректно-научное сообщение о начале начал рождения искусственных форм разумной жизни. Я записал то, о чем говорилось тогда, и хочу дать ряд строк живой этой записи; возможно, они составят достаточно любопытный документальный фрагмент сегодняшней интеллектуальной жизни.
Докладчик . Одна из великих, не осознаваемых полностью даже нами черт эпохи - рождение новых - искусственных - форм разумной жизни. Уже сегодня мы можем создавать машины, умеющие "мыслить", обладающие теми личностными особенностями, которыми мы, разумеется, сами их и наделяем. Уже сегодня самообучающиеся машины порой удивляют нас непредвиденным поведением… Не говорит ли это о том, что эволюция не успокоилась на человеке? Эта грандиозная система пульсирует сейчас не менее мощно, чем накануне вызревания первой человеческой мысли. Но если человек, как отмечено сонмом великих мыслителей, двойствен: соединяет в себе конечно-телесное с бесконечно-духовным, то не будут ли новые формы разумной жизни, похожие на сегодняшние электронно-вычислительные машины не больше, чем гомо сапиенс - на самых комичных из семейств мартышек, - не будут ли они освобождены от этой двойственности, от телесно-смертного бремени и духовны непредставимо? И не будет ли это величайшим торжеством беспредельно усложняющейся материи, триумфом ее восхождения к наивысшим феноменам сознания?
Решая новые задачи у себя в лабораториях и кабинетах, мы об этом не думаем, мы похожи на влюбленных, которые заняты собой, собственными чувствами и не помышляют о новой жизни ("То бишь о рождении ребенка", - первый раз по-житейски улыбнулся докладчик), которой они служат. Вот и мы порой не в меньшей степени поглощены новизной небывалых исследований и не помышляем о том, что служим тоже "гению эволюции" - рождению новых форм разумной жизни…
Один сноб, с которым я недавно беседовал, возмущен новой наукой - семиотикой за то, что она низводит восприятие великих картин, например "Женского портрета" Боттичелли, до элементарных истин ("упорядоченная, строгая, сильная, печальная, ясная"). Я объяснил ему: надо низвести восприятие Боттичелли или Рембрандта до самых элементарных истин, чтобы научить этому восприятию ЭВМ - начальные формы новой разумной жизни, той самой жизни, что в конце концов откроет в Боттичелли то, что нам и не снилось.
Вопрос с места . Можете ли вы сегодня утверждать: ЭВМ - это я?
Докладчик . Не понял вопроса. (Смех в кафе: рассмеялись потому, что фраза "Не понял вопроса" запрограммирована в ЭВМ и она отвечает ею на нечетко или неправильно поставленные задачи.)
Повторяю мой вопрос, уточняю его: старинный мастер, живший в XIV или XV веке, думавший руками, отдававший себя целиком вещи, которую создавал, мог утверждать: "Шкатулка - это я" или "Ларец - это я"…
Второй голос с места . Флобер говорил: "Эмма - это я"… Верно? А вот мы можем утверждать: ЭВМ - это я!
Докладчик (с легким вызовом). Нет, ЭВМ - больше, чем я. (Шум в кафе.)
Третий голос с места . Гораздо интереснее не это, а то, как будет думать о себе сама машина лет через пятьсот: "Я как человек" или "Я - человек"?
Докладчик . Согласно законам мифологического мышления, она будет думать о себе: "Я - человек". Ведь и человек в первобытную эпоху не думал о себе: "Я как солнце", а "Я - солнце", что и нашло отражение в соответствующих мифологических текстах… (Аплодисменты, означавшие, как объяснили мне потом, что докладчик выдержал экзамен на то, что называют тут "трезвым безумием",)
Новый оратор . Вот мы воображаем себя скульпторами невиданных ранее форм разумной жизни…
Голос с места . Скульпторами? Разреши мне! А то ускользнет мысль. Сядь. Мы должны быть антискульпторами. Ведь что делают ваятели? "Беру, - говорил один великий, кажется Роден, - кусок камня и отсекаю все лишнее". А мы не отсекать должны, мы мечтаем о том, чтобы наделить машину этим "лишним", да и нам самим, по чести говоря, этого "лишнего" не хватает. Вот эпоха Возрождения не отсекала у человека ничего лишнего: даже чудачества, фокусы Леонардо да Винчи и меньших по масштабу его современников не были "лишними". "Лишнее" почитали, и не в этом ли тайна разносторонних личностей? А потом, по мере разделения труда, чем дальше, тем жестче и холодней стало отсекаться "лишнее". И отсекалось с лихвой. И вот оно болит сегодня у человека, как болит в дурную погоду отсеченный палец…
Возглас с места . У тебя-то у самого что болит? Талант живописца?