Первым моим обстоятельным собеседником из молодых был наладчик Олег Смирнов. Его небольшая, но емкая биография заключает в себе общие черты, характерные для многих биографий на этом заводе. После шести классов "потянуло к настоящей, сложной технике"; ушел из школы на завод. В армии познал "сложную технику" еще глубже; одновременно убедился и в том, что раньше казалось несущественным: надо учиться. После армии - новый завод. Вечерняя школа. Институт.
- Нет, - говорил он мне, - ощущения таинственности математические машины во мне не вызывают. Они увлекают меня, даже восхищают иногда, но удивления… - пожал плечами, - удивления не чувствую. Я разбираюсь в схемах частей машины, понимаю логику ее действия. А схемы, логика и таинственность - вещи несовместимые. Верно? Хотя… - он наморщил лоб, подумал, покачал головой. - Лазеры… А? Синтетический рубин не больше карандаша или вот пальца. Если возбудить его атомы, рождается луч - луны достигает шутя! В этом луче можно сосредоточить колоссальный объем информации - то, что сегодня в мире передают по телефону, по радио, по телевизору… - Он посмотрел с мимолетным изумлением на указательный палец. - В одном узком луче… - И рассмеялся мальчишески непринужденно. - Это действительно удивляет, хотя можно понять логику атомных явлений внутри рубинового стержня. Вокруг центрального ядра… - Он рассказывал увлеченно, но изумления уже не было.
- Читаете много?
- Для души - о лазерах или научную фантастику - не особенно много. Живу густо. Работать надо. Учиться надо. Думать надо. И… - усмехнулся, посмотрел себе на колени, - сын у меня. Да! Мне бы эйнштейновский парадокс времени, чтобы в одной моей минуте было хотя бы три земных. Чтобы час состоял из больших-больших минут. - Он раскинул руки, точно обнял шар.
И заговорил о сыне. О том, что вчера посмотрел сын на солнце, зажмурился и засмеялся; набежало большое облако - опечалился; потом опять зажмурился и уже не рассмеялся - захлопал в ладоши. "Почему?"
Рассказывал он изумленно улыбаясь, с ликованием человека, которому посчастливилось открыть нечто важное. "Я с ним беседую иногда: некоторые слова кажутся ему смешными, а некоторые печальными. Смысла он не понимает. Почему же?"
Я не ожидал, что двадцативосьмилетний мужчина не художник и не поэт, будет рассказывать о детском смехе и о солнце как о чуде. Но через несколько минут это "изумленное в и дение" сына передалось мне.
И вот тут я начал понимать - понимать, чт о освежает, обостряет для моего собеседника ощущение чуда жизни. Потом, беседуя со многими товарищами Смирнова, я понимал все отчетливее: нет, он не наивен с его детскими "почему".
Самый "умный" автомат и самая современная вычислительная машина служат убедительным фоном для еще более глубокого осознания сложности жизни и ее тайн. Служат именно потому, что их совершенство уже удивительно высоко: его можно измерять "человеческой мерой". Видимо, тут действует та странная логика, которую мудро раскрыл Андерсен (не случайно же кибернетики так любят сказки) в волшебной истории о соловье: чтобы оценить пение живого соловья и заплакать от радости, надо было послушать механического. А он, искуснейший видимо, не уступал по совершенству современным электронным машинам, имитирующим некоторые формы деятельности человека.
Живая серая птаха рядом с механическим дивом обернулась глубокой, волнующей тайной.
М. Горький советовал молодому писателю: "Не бойтесь быть наивным…" Мудрый совет: из боязни показаться наивными мы иногда не высказываем плодовитые мысли, гасим добрые искры…
Те, о ком я пишу, не боятся быть наивными. Не исключено, что это - влияние кибернетики, которая в поисках истины ставит "детские" вопросы: почему человек говорит, а шимпанзе нет, или почему из яйцеклетки кролика появляется не собака и не рыба?.. Она рассматривает с неутолимым любопытством ребенка все возможные формы поведения, все мыслимое разнообразие явлений, чтобы ответить потом, что же ограничило это разнообразие, почему оказалась единственно возможной именно эта, а не иная форма.
Я написал, что поначалу меня несколько даже разочаровало трезвое отношение молодых к логике электронных чудес. Подумалось: не вестник ли это равнодушия, которое наступает, когда уже, казалось бы, нечего более желать?
Но я убедился быстро, и только слепой может этого не увидеть: они влюблены, фанатически влюблены в новую технику, в мир, рождающийся под их трезвыми руками.
И вот тут-то, в сердцевине этого сочетания - изумленная очарованность обыкновенными тайнами бытия и влюбленность в неизумляющий, строго логичный электронный мир, - и лежит, по-моему, разгадка их более сложного, чем у старых мастеров, отношения к новой технике. Резко оттеняя волшебство живого мира, она волнует их воображение возможностью постигнуть закономерности волшебства. Моделировать - раскрыть тайну. Самое волнующее для них в современных, "думающих" машинах - рождение аналогий с живой материей, с вершиной ее - человеком.
В Европе и Америке вот уже много десятилетий, с конца минувшего века, пишут о техническом обесчеловечивании людей. Беседуя с молодежью этого завода, я думал невольно об очеловечивании техники, о той духовной власти над ней, пути к которой тщетно ищут на Западе.
О Евгении Бабенко мне рассказали, что он внес умное усовершенствование в методику испытания одного из сложных узлов математических машин - усовершенствование чисто логическое, указывающее на синтетическое мышление молодого монтажника. Сам Бабенко объяснил новый метод лаконично, образно и человечно:
- Вам нужно заполнить курортную карту. Для этого вы должны побывать в пяти кабинетах - у разных врачей. Утомительно и долго. Если сосредоточить обследование в одном кабинете, вести его комплексно, с помощью совершеннейшей электронной техники, вы выиграете. Нечто похожее и в моем решении: по-новому испытывать узел - одновременно по различным параметрам.
Потом мы заговорили о безграничных возможностях математических машин; он трезво заметил:
- Мне кажется, мы стоим сейчас на пороге исключительных открытий в биологии. Именно в ней, а не в электронике. Расшифровка работы нейрона, синтез белка, разгадка самой жизни… - Он бегло улыбнулся. - Не вечно же мы будем строить наши машины из металла. Обходится человек без триодов, магнитных лент и ламп… - и, точно осуждая себя за измену: - Белок не дает мне покоя.
Некоторые мои товарищи по работе утверждают, что в беседе с корреспондентом любой человек "стремится быть умным". Я этого не думаю, но все же мне хотелось узнать, о чем говорят мои герои между собой - без журналиста.
Допытывался я и у монтажника Саши Клеймана - и в мимике его, и в жестах чувствуется характер увлекающийся, чистосердечный и непосредственный.
- Ну о чем? - пожимал он плечами, улыбался. - Вот о Розе Кулешовой, помню, о ее руках.
- И что говорили?
- В общих чертах: что есть в человеке еще не раскрытые возможности. - Помолчал и улыбнулся еще смущеннее: - Ну, Коля Соболев меня в невежестве обличил… Говорит: помнишь описание рук у Стефана Цвейга в новелле "Двадцать четыре часа из жизни женщины"? А я не читал… Жаль, говорит, что не читал: Цвейг первый указал на возможности человеческих рук, расшифровал через них людей… Через неделю у меня день рождения; ребята дарят разное. А Коля - Цвейга. "Избранное". - И уже без улыбки: - Он, Коля, сложный, емкий. И электроникой увлекается, без дураков, и художественной литературой. Ходит на концерты классической музыки. Он как луч лазера - в смысле объема информации.
Мысли о не раскрытом в человеке волнуют молодых. Конструктор (несколько лет назад он тоже был рабочим) делился со мной:
- Бывает, что мальчик талантлив в математике или музыке, а вырастет - нет таланта. Куда же он уходит? Ведь талант не вода, человек не песок. Или, наоборот, раскрывается кто-то на старости лет, и люди ахают: откуда такое чудо? А может быть, мы когда-нибудь постигнем глубоко "механизм" таланта, научимся им управлять?
В триединой формуле Олега Смирнова - работать надо, учиться надо, мыслить надо - ни один из них не забыл о заключительном "надо".
О чем мыслить? О таланте, который иногда "уходит", как вода в песок, о том, почему ребенок аплодирует солнцу. Что же ищут они - ключ от хитроумного сейфа или от дорогого рояля? Слышен ли в их исканиях тот музыкальный аспект, о котором - помните? - говорил мне старый архитектор?
То же изумленное отношение к жизни, желание понять ее тайны ощущается и в тетрадях Ивана Филиппчука. Но о них потом. А сейчас углубимся в одну философическую особенность, весьма рельефно характеризующую идеологический ландшафт XX столетия. Будущий исследователь умственной жизни Западной Европы эту особенность, надо полагать, заметит.
4
Сто лет назад Фридрих Ницше патетически констатировал: "Бог умер". Одновременно он утверждал идею "умаления человека, наделенного добродетелями машины".
Сегодняшний американский социолог Э. Фромм бесстрастно констатирует, что "человек умер" и недалек день, когда он "перестанет быть человеком и станет неразмышляющей и нечувствующей машиной".
Печальный парадокс: человек наделил машину собственной мудростью, сообщил новый смысл самому понятию машина, заставил философов по-новому рассуждать о живом и о мертвом и, совершив это чудо, стал машиной в старом, традиционном понимании слова: "неразмышляющей и нечувствующей". Не уяснив этой парадоксальной черты сегодняшнего западного мира, мы не поймем и той особенности его идеологического ландшафта, о которой пойдет речь ниже.