Джованни Баттиста Пиранези. Римский форум (Campo Vacciro). Гравюра. Около 1762
Герой К. Вагинова, потрясенный послереволюционными событиями, чувствовал, что "бежит все глубже и глубже в старый двухтысячелетний круг. Он пробегает последний век гуманизма и дилетантизма, век пасторалей и Трианона, век философии и критицизма и по итальянским садам, среди фейерверков и сладостных латино-итальянских панегириков, вбегает во дворец Лоренцо Великолепного". Так образуется единый хронотоп, который присущ не только художественным текстам, но и человеческому бытию.
Пространство культуры образует постоянное пограничье с бытовым пространством, что Лотман описал в сфере бытового поведения (с. 34–36). В эпоху романтизма оно было прямой реализацией литературных моделей, оформляясь соответствующими атрибутами. Согласно Новалису, "роман есть жизнь, принявшая форму книги. Мы живем в огромном романе". Однако и жизнь святого строго следовала агиографическим описаниям.
В ХХ в. отношения между художественным текстом и жизнью постоянно занимали философскую мысль. Проблема не исчерпана и поныне. Семантически уплотненные тексты, тексты-произведения не просто воспроизводят реальность. Само ее понятие для культуры многозначно. Это не только объективизированное пространство. Как писал Элиаде, сакральное пространство "для религиозного человека только и является реальным. Все остальное – бесформенное пространство". В иконе сакральное невидимое пространство визуализировалось. Для художника реальность, действительность, не подчиненная творческому сознанию, – "грозный и чуждый хаос… Туман его грез осаждается на действительность, омывает ее росой творчества; родимый хаос начинает петь для него и в природе. Таков путь фантастического романтизма к романтизму реальности", – полагал Андрей Белый. "Идеи – тоже реальности, но существующие в душе индивида, – писал Ортега-и-Гассет -… Мир иллюзий не становится реальностью, однако не перестает быть миром, объективным универсумом, исполненным смысла и совершенства. Пусть воображаемый кентавр не скачет в действительности по настоящим лугам и хвост его не вьется по ветру, не мелькают копыта, но и он наделен своеобразной независимостью по отношению к вообразившему его субъекту.
Каждый творческий акт уникально преображает пространство и его образ. В процессе "прочтения" текстов-произведений, не затрагивая их внутреннюю идентичность, реальность, как бы она ни была понята, берет реванш, способствуя извлечению из них того, что в наибольшей степени соответствует данной культурной ситуации, типу рецептора, а не строго интенциям авторов. (В аспекте прагматики текста проблема была разработана Л. Витгенштейном; Гадамер писал об "окказиональности, сопутствующей всякой речи", зависимости от конкретного случая.) Эти условия определяются в пространстве бытия культуры. Сама же возможность многозначного прочтения текстов заключена в их семантической многослойности, глубине. Она делает возможным возникновение традиции, т. е. сохранение и актуализацию тех или иных слоев, а также появление так называемых вечных ценностей, отвечающих каждой эпохе. Однако актуализация – это всегда метаморфоза первоначальных смыслов, их новое истолкование.
Семантизация пространства. Признак.
Каждое осмысляемое пространство, даже так называемое пустое, семиотично. Уже в Библии представление о пустоте получило многозначность (с. 84). Для протопопа Аввакума "пустые" места – это места ссылки. Пустота – также эстетическое понятие. В ампире есть "та самая любовь к пустоте, которая вновь появляется и в модерне после долгого периода боязни пустоты в годы эклектики", – писал Д.В. Сарабьянов. В ХХ в. принцип "пустого места" становится одним из элементов авангардистской поэтики, пустоту можно изобразить. "Отверстия – не более, как места, где находится более тонкая материя". Беззвучная пауза – не что иное, как "звучащая пустота" музыкального пространства.
Собственно "пустым" пространство может быть только для человека, для животного же "нет пустых форм пространства и времени", – отмечал Шелер. В таком плане Топоров различал пространство и место, которое "предполагает замысел и, следовательно, целенаправленность и установку". М. Фуко говорил о "пустом пространстве, где уже нет человека. Пустота эта не означает нехватки и не требует заполнить пробел. Это есть лишь развертывание пространства, где наконец-то можно снова начать мыслить".
Осваивая пространство, человек постоянно наполнял его артефактами, знаками и значениями, осмыслял природные признаки. В одних случаях природа, будучи лишь вдохновителем, сохраняла собственное пространство, в других – оно переставало быть таковым, становясь "культурным", независимо от аксиологии происходивших в нем изменений.