Новый этап гонений пришелся уже на "хрущевское десятилетие", в особенности на его вторую половину, отмеченную свертыванием либеральных прожектов партии и правительства. Номенклатура брала власть в свои руки. О ликвидации церкви и речи уже не было: ее существование было признано полезным для контактов на международной арене, а в определенных пределах – и терпимым внутри страны. Советская бюрократия была даже готова пойти на включение в свои ряды церковных руководителей "высшего и среднего звена". Взамен она требовала прекращения катехизации, а пуще всего – всестороннего контроля за подбором и расстановкой кадров священнослужителей, прежде всего заботами "уполномоченных по делам религий". Не уклонившись и от этих объятий власть предержащих, церковные иерархи нашли способы выжить в новых условиях. Далее дело пошло к некоторым послаблениям. Летом 1975 года Л.И.Брежнев подписал Заключительный акт Хельсинкского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. В соответствии с ним, советское правительство взяло на себя определенные обязательства по части соблюдения прав человека, которые не собиралось ни серьезно соблюдать, ни демонстративно нарушать. Входило туда и требование "свободы мысли, совести, религии и убеждений". В таких-то условиях церковь дожила до времен перестройки. С ее наступлением патриарх Алексий II мягко, но определенно отмежевался от "сергианства", с сожалением признавая присущий этому течению трагизм компромисса с узурпаторами власти. Пришло время выработать новую стратегию действий, а с ней и религиозное истолкование центральных событий нашей истории ХХ века: крушения православной "петербургской империи" и победы безбожной коммунистической идеологии.
Разработка этой тематики внутри страны при коммунистах была по понятным причинам крайне затруднена. Зато у религиозных мыслителей, оказавшихся после революции в эмиграции, можно найти немало мыслей, не потерявших актуальности и по сей день. В основе целого ряда влиятельных работ, обнаруживается одна базовая интуиция, которую можно представить здесь на математический манер следующим образом: "1. Дано: крушение "Третьего Рима" – а, стало быть, и его духовной основы, в лице греко-российской веры; 2. Требуется доказать: порча пошла с некоторого этапа в истории русского православия; 3. Следствие: определив этот этап, необходимо мысленно вернуться к нему и исправиться". Подгонять под эту схему взгляды разных, тем более исключительно самостоятельных мыслителей – дело безнадежное, но как основа для беглого обзора она приемлема.
Преданность православию была делом принципа для основателей евразийства. Другим принципом была верность той наднациональной и сверхрелигиозной общности, которая на протяжении тысячелетий объединяла геополитическое пространство Евразии. Местом наиболее плодотворного скрещения обоих принципов виделась ранняя московская держава, где произошло "оправославление татарщины" – или если угодно, "туранизация" самой византийской традиции, как писал в 1925 году Н.С.Трубецкой. Восстановление доминант этого "московско-татарского православия" представлялось евразийцам весьма перспективным и составляло предмет их постоянных размышлений. Следует мимоходом заметить, что радикальность этого направления мысли скорее преувеличивается в публицистической литературе наших дней. Достаточно указать на московского публициста времен Ивана Грозного, по имени Иван Пересветов. В Сказании о Магмете, указанный сочинитель, вовсе не мысля о разрыве с православным мироощущением, рассматривает административные реформы турецкого султана Мухаммеда II и видит все основания для их переноса на русскую почву. "Чтобы к той истинной вере християнской да правда турецкая, ино бы с ними ангелы беседовали. А к той бы правде турецкой да вера християнская, ино бы с ними ангели же беседовали", – так звучал основной вывод Пересветова. В этом проекте можно отчетливо рассмотреть аналоги того "оправославления татарщины", об актуальности которого, как "лекарства против большевизма", писал через 400 лет князь Николай Трубецкой.
Крупнейшему нашему софиологу, С.Н.Булгакову, причина кризиса виделась в другом – а именно, в неверном определении баланса между духовной и светской властью. "В истории Церкви одна прямая линия соединяет Византию, Москву и Петроград, это одна церковно-историческая эпоха – несомненного, открытого, решительного цезарепапизма, при котором носителем церковного единства является император". Поскольку гарантом правильного разделения властей философу виделся римский папа, оставалось сделать вывод о возвращении к какой-то форме унии с католической церковью, от "мирного сосуществования", предшествовавшего разделению церквей (1054) – до Флорентийской унии (1439), когда последние византийцы пошли на поклон в "Первый Рим". Как можно заключить из текста цитированного сочинения "У стен Херсониса", Булгаков готов был в 1923 году пойти даже на такую откровенную капитуляцию. Работа не была напечатана, философ впоследствии отказался от высказанных в ней упований, но текста все же не уничтожил. Помнить о ней полезно, поскольку эти взгляды имели достаточно глубокие корни в истории "петербургского периода" – от Чаадаева до Соловьева.
Известная книга Н.А.Бердяева "Истоки и смысл русского коммунизма" вышла в свет в конце 1930-х годов, и многим на Западе открыла глаза на загадку успеха нового движения. В русской истории после татаро-монгольского нашествия философ увидел одну и ту же "волю к теократии", нашедшую себе воплощение сначала в московской, затем в петербургской и, наконец, в большевистской, "новомосковской" империи. Исторические основания такого взгляда очевидны, так же как то, что прообразом этих держав во многом служила империя византийская. На последних страницах книги Бердяев к такому выводу и пришел. В предвидении нового "витка истории" он призвал не повторять ошибок прошлого, а пуще всего – "очиститься и освободиться от печати царства кесаря, которая лежит на церкви со времен Константина". Дальнейшая перспектива виделась философу в совмещении учения церкви с разработанной им "системой персоналистического социализма". Разбор этой системы выходит за рамки нашей темы. Что же касалось "печати Константина", то в истории византийской церкви было еще одно, не менее глубокое влияние.
Мы говорим о "печати Святых Отцов", в решающей степени определившей облик православного вероучения. Было у них намечено и достаточно цельное учение о пребывании церкви в миру, равно как о "смысле истории" в целом. Внимательно изучивший этот вопрос крупнейший отечественный богослов XX века Г.Флоровский пришел к выводу, что это, византийское начало в русской истории по сути еще и не воплощалось. Точнее сказать, до времени Сергия Радонежского, и даже на протяжении всего следующего столетия, такая возможность сохранялась и до известной степени была реализована. "Кризис русского византизма в XVI-м веке был с тем вместе и выпадением русской мысли из патристической традиции". Несмотря на такой вывод, мыслитель усмотрел целое множество "осколков и искорок" этого византийского наследия, уцелевших в культуре московского, а затем и петербургского периода. Не совмещаясь в единую картину, все это говорило о возможности сложения таковой в чаемом будущем. "Патристика, – соборность, – историзм, – эллинизм, – все это сопряженные аспекты единого и неразложимого задания", – так завершил Г.Флоровский свой главный труд, впервые вышедший из печати за границей, в 1937 году.
Очерченные здесь в самых общих чертах теории дают первоначальное представление о широте и разнообразии мнений, высказанных в трудах крупнейших православных мыслителей XX века о глубинных причинах крушения "петербургской империи" и перспективах ее восстановления. Внимательный взгляд может заметить в них одну общую черту – а именно, убеждение в том, что кратчайшим путем к решению этого масштабного комплекса проблем долженствует служить мысленное обращение к истории византийского государства и церкви.