Впервые за долгие годы Иегуда не спорит, не наскакивает на собеседника, а ведет мирную беседу. Этот синьор Алессандро поражает его начитанностью в библии и тем, как вдруг высказывает какое-нибудь предположение, которого он, Иегуда, не встречал в еврейских книгах.
Иегуда не раз думал, что у его нового друга есть какие-то тайные причины скрывать свое еврейство. Сегодня он решился спросить об этом напрямик. Но получилось так, что сам синьор Алессандро стал рассказывать о себе и избавил Иегуду от неловкого положения, в которое тот чуть не попал.
Иванов последнее время дошел до отчаяния. Рухнули надежды на путешествие в Палестину. Общество поощрения художников окончательно отказалось послать его туда. Не помогли письма Торвальдсена и Камуччини в Петербург. Оттуда оскорбительно писали, что Рафаэль, хотя и не был на Востоке, создавал великие произведения.
Иванову становится ясно, что надо отказаться от своих планов на путешествие, что придется ограничиться теми итальянскими пейзажами, которые наиболее напоминают палестинский пейзаж. Но главное, конечно, не в пейзаже - для картины требуются типы людей. Где же, как не в синагоге, искать модели? И он встречает их здесь великое множество. Но как подступиться к этим набожным старцам, когда у евреев изображения человека или животного запрещены религией?
На базаре он попытался предложить длиннобородым нищим, так напоминавшим своих далеких предков в Палестине, позировать ему. Когда до них дошел смысл его предложения, они в ужасе отпрянули от него. Этих нищих не соблазнила и предложенная высокая плата. А делать зарисовки в альбоме во время молитвы в синагоге он опасается. Разгневанные евреи тогда просто вытолкают его, осквернителя их веры.
После долгих размышлений Иванов решил посоветоваться с Иегудой. И вот он сидит против шамеса…
Иванов рассказывает ему не только о себе, а и о России, Петербурге, о преследуемых своих собратьях, о том, что жестокость и несправедливость, царящие в мире, не дают ему покоя, что он пишет картину о страданиях еврейского народа.
Иванов многое не договаривает, умалчивает перед шамесом Иегудой, что сюжетом для картины послужил евангельский рассказ - как на берегу Иордана пророк Иоанн Предтеча при всем народе порицает фарисеев и книжников и возвещает о пришествии избавителя, Мессии - Иисуса Христа.
Иванов тогда искренне верил в евангельскую легенду о Христе, он думал, что с явлением Мессии начался новый день человечества. Но он хорошо понимал, какое предубеждение существует у набожных евреев к христианам, они считают страшным позором, что Христос вышел из их среды… Поэтому Иванов умалчивает о самом сюжете картины.
Художник просит помочь ему и с горячностью объясняет:
- Этюды, этюды - мне прежде всего нужны этюды с натуры, мне без них никак нельзя с моей картиной.
Иегуда, наконец, понял, чего от него хочет этот человек, и противоречивые чувства овладели душой старого шамеса. Этот чужеземец, который ему и многим другим казался евреем, на самом деле вовсе не еврей, а христианин, значит - заклятый враг. И он является в синагогу с греховным намерением. Ведь не только в синагоге, но и в доме набожного еврея не должно находиться изображений человека или животного. И еще требует помочь ему! Иегуда готов в гневе прогнать чужеземца, но тут же себя сдерживает, ибо у него вспыхнула другая мысль: чужеземец принял близко к сердцу страдания еврейского народа под игом Рима, хочет поведать об этом миру. И ничего для этого не пожалел - ни времени, ни денег, ни здоровья. Вместо того чтобы ехать на родину и стать там важным господином, он с таким рвением постигает еврейскую премудрость и остается здесь бедствовать…
Иегуда принимает решение - он позволит чужеземцу осуществить свои намерения и даже поможет ему. Пусть на его душе будет тяжкий грех, но это - во имя многострадального народа.
Иегуда встает и ведет за собой синьора Алессандро в дальний угол, отгороженный занавеской. Там он незаметно будет делать свои этюды.
В запыленной одежде странника, в широкополой шляпе, с этюдником через плечо и посохом в руке возвращался в Рим Александр Андреевич. Художник шел пешком из Субиако, небольшого городка, расположенного в сорока верстах от Рима, в Сабинских горах. Городок стоит на высокой каменистой горе, его окружают дикие голые скалы, на берегах быстрой горной реки растут ивы и тополи.
Эти места прельстили Иванова. Именно такими ему представлялись города Палестины и пейзаж берегов реки Иордан.
Иванов часто отправлялся на этюды в окрестности Субиако. Сегодня он возвращался в дурном расположении духа. Три дня он бился над этюдом с группой деревьев, несколько раз переписывал и все оставался недоволен: казалось, что даль, видимая сквозь ветви, написана недостаточно легко и широко.
Недовольный собой, погруженный в размышления, Иванов шел по улицам Рима и незаметно для себя очутился на улице Феличе перед домом, в котором жил Николай Васильевич Гоголь.
Давно уже Гоголь стал для Иванова самым дорогим человеком. Давно повелось, что после целого дня работы в мастерской художник сам вознаграждал себя и отправлялся вечером к Гоголю. В Гоголе его поражали высокий ум и верный взгляд на искусство. Беседа с этим необыкновенным и интереснейшим человеком каждый раз убеждала Иванова в правильности избранного им пути.
Иванов стоял на улице Феличе, запрокинув голову к окнам квартиры Гоголя, и колебался - художник считал, что он не вправе нынче насладиться беседой с Гоголем: как мог он явиться к Гоголю, когда в этюднике лежит никуда не годный этюд. И Александр Андреевич, решивший, что не заслужил сегодня награды, со вздохом двинулся дальше…
В мастерской Иванова ожидала записка от Гоголя. Николай Васильевич извещал, что приехал Языков и что завтра они будут у него.
Художник зажег все имевшиеся в запасе свечи и ярко осветил ими мастерскую. Посреди мастерской на огромных подставках стоит картина. За окнами темная ночь, а на картине утро вступило в свои права. Это утро настало для людей, собравшихся у реки Иордан, чтобы совершить обряд омовения.
Иванов стоял перед картиной, погруженный в глубокие размышления. Все, что он изобразил, жило и горело внутри него. Он глубоко верил, что своим произведением принесет облегчение страждущему человечеству. Разве ныне человечество меньше, чем тогда, нуждается в избавителе?
Иванов подходит к окну и вглядывается во тьму. Ничего не видно, все погружено во мрак. Мрак обступил весь мир… Только здесь, в мастерской, светло, и этот свет излучают не свечи, а она - картина.
Иванов верит, когда наступит долгожданный день и он сможет явить картину миру, она все преобразит вокруг себя, и люди, увидевшие ее, вздохнут счастливо.
Вера в значительность своего труда дает ему силы переносить все невзгоды, и он с радостью несет бремя, которое добровольно взвалил на себя. Художник давно знает, что искусство - тяжелая ноша на плечах.
Лишь бы дали закончить картину!.. А то в Петербурге не только решили отказать в продлении пенсиона, но там уже были приняты меры к его насильственному возвращению. К счастью, вмешательство влиятельных друзей приостановило страшивший его отъезд из Рима в Петербург.
Санкт-Петербург!.. При одной мысли о резиденции русского императора у Иванова кровь стынет в жилах. Он давно уже принял решение не возвращаться туда, где царствует беззаконие… Иванов никогда не забывал о беде, случившейся с ним из-за картины "Иосиф, толкующий сны", о той опасности, которой едва избежал.
Со временем Иванов, возможно, стал бы об этом забывать, если бы не новое несчастье, случившееся на этот раз с его отцом, когда Александр Андреевич уже находился в чужих краях. Отца, заслуженного профессора Академии художеств, по произволу царя отчислили от академии, выселили всю семью из академической квартиры, ввергли в бедственное состояние.
В Рим до Иванова доходили вести и о других случаях произвола.
Нет, нет, он давно решил не возвращаться в Петербург. Другое дело - Москва! Иванов мечтает по окончании картины вернуться в Россию и поселиться в Москве. Душа Александра Андреевича переполнилась великой радостью, когда до него дошли вести, что в Москве открывается училище живописи и ваяния. Он придавал этому событию особое значение и издалека всячески содействовал лучшему устройству училища - рекомендовал пригласить не иностранных, а русских педагогов, решил передать собственные картоны с Венеры Медицейской, Боргезского бойца, Лаокоона, проявлял заботу, чтобы были приобретены копии с итальянских фресок. В мечтах Иванов уже видел себя в Москве, в училище живописи, среди будущих своих учеников.
Но это потом, а пока что надо трудиться над картиной, и хотя он работает с великим усердием от рассвета до сумерек, стараясь лишней минуты не посидеть за обедом в кафе, времени у него в обрез.
Это только людям малосведущим кажется, что картина окончена. На самом деле работы еще уйма - сколько одних книг надо прочитать.
Вот на столе лежит раскрытая книга Неббия о египетских древностях, в которой описана жестокая участь рабов. Рядом с книгой на столе - тетрадь. В ней выписка о том, как наказывали рабов плетьми. Участь рабов его особенно занимает. На собственном рисунке, на котором изображен раб с веревкой на шее, Иванов надписал: "Раны, зажитые от побоев…" Эти раны Александр Андреевич явственно ощущал на собственной шее, ибо всегда, когда он создавал образ, то вживался в него, проникался его чувствованиями.
Образы людей, запечатленные им в сотнях этюдов, развешаны по стенам, лежат в папках. А сколько еще предстоит сделать новых этюдов! Без них никак нельзя двигать картину…