Вначале русские обычно требовали возвращения Киева, Витебска, Полоцка и т. д. Послы, в свою очередь, претендовали на Новгород, Псков, даже на Тверь. Ни та, ни другая сторона всерьез к этим требованиям не относилась. "Где Новгород? - возмущенно восклицали бояре в 1536 году в ответ на подобные претензии литовских дипломатов. - Где Псков? И творца тому нет, отколе те ваши речи!". Это так называемые высокие речи, то есть требования взаимоневыполнимые. Они должны были продемонстрировать уровень идеальных запросов и знаменовали собой начальный этап переговоров.
Постепенно обе стороны "спускали в речех". Этот процесс сопровождался ожесточенными "спорованиями" и растягивался на несколько туров. "И поехали послы с двора кручиноваты, - описывает посольская книга завершение очередного тура переговоров, - потому что бояре им в речех не спустили".
"Высокие речи" звучали при обсуждении каждого пункта повестки переговоров. Существовал специальный термин - "посредствие", обозначавший нечто среднее между требованиями обеих сторон, итог желаемого и реально возможного. Упорные "торги" возникали, например, при определении сроков мирного договора. В 1522 году литовские послы в Москве предложили заключить перемирие на 10 лет. Бояре в ответ высказались за срок в два-три года. Послы назвали новые цифры - от восьми до шести лет, бояре - четыре года. Тем самым последние демонстрировали готовность вскоре вновь начать военные действия. В результате было найдено "посредствие": перемирие заключили на пять лет, к чему примерно и стремились обе стороны. Краткосрочные перемирия русские дипломаты старались заключить с таким расчетом, чтобы срок их истекал осенью. В этом случае полевые работы не могли помешать сбору ополчения, что для Польско-Литовского государства, где значительная часть войск была наемной, имело меньшее значение. В 1586 году перемирие заключили, вернее, продлили до ноября "для того, толко с Литвою доконченье не зделаетца (мирный договор не будет заключен. - Л. Ю.), ино к зиме промышляти войною, а не в лето".
Обычай долгих "торгов" выработался именно в русско-литовской дипломатической практике. Это было обусловлено постоянной напряженностью отношений между двумя странами, обилием горячих точек. Но постепенно этот способ ведения переговоров в Москве стали воспринимать как традиционный и единственно правильный. Когда Стефан Баторий презрительно назвал его "торговлей", Иван Грозный в послании польскому королю возразил: "А то не торговля - розговор!". По словам царя, Баторий на переговорах все "делает одним словом, с бесерменского обычая, а розмовы никоторые не делает". Заявление это адресовалось А. Поссевино, и оно содержит скрытую издевку: в Москве и в Вене Стефана Батория, который до 1576 года занимал престол вассального от Турции княжества Трансильванского ("Седмиградцкого"), считали ставленником султана и обвиняли в союзнических отношениях со Стамбулом. И Грозный, говоря о "бесерменском обычае", напомнил папскому легату это щекотливое обстоятельство.
Возможно, именно подобные обвинения послужили причиной того, что в 1582 году на переговорах с русской делегацией в Ям-Запольском литовские послы решительно отвергли предложение Поссевино подписать мирный договор сроком на девять лет. "Тое слово деветь, - возмутились представители короля, - межи великими господары и в письме непригожо: але нехай будет на осмь, на семь, на пять лет, а толко не на деветь". В данном случае литовских дипломатов насторожила, очевидно, мусульманская символика числа 9 (вспомним "девятные" поминки), с которой папский посредник мог быть и не знаком. Заключение мира сроком на девять лет давало бы Грозному повод истолковать это как склонность Батория все делать "с бесерменского обычая".
Надо сказать, что и король не упускал случая упрекнуть царя в близких отношениях с "неверными". "Ты словом неприятельми зовешь, - писал он, обвиняя Грозного в связях с татарами, - и гнушаешься ими, а речью (польск. rzecz - дело) наболшую крепкость покладаешь и с ними ся сватишь". Последнее - намек на свадьбу царя с Марией Темрюковной.
Постоянные антимусульманские декларации были непременным элементом всех русско-литовских переговоров. Например, формула "кровь христьянская льется, а бесерменская рука высится" встречается в посольских книгах несколько десятков раз на протяжении всего XVI в. Такие заявления сущностного значения не имели, реальная политика никак с ними не соотносилась, но сами они были обязательным элементом практически всех переговоров, которые велись между русскими и польско-литовскими дипломатами. Каждая из сторон стремилась обвинить противную, что та "накупает бесерменство на христьянство".
Идея славянской общности возникла еще в польской литературе XV в. Она была широко распространена среди высших слоев западнорусского общества (Ивана Грозного, например, приглашали на престол Речи Посполитой как "человека роду славянского") и нашла отражение в дипломатических документах, в протоколах переговоров. В 1601 году, выдвигая проект русско-польско-литовской федерации, Л Сапега говорил в Москве, что народы, управлявшиеся Борисом Годуновым и Сигизмундом III, "происходят от единого народа славянского" и "суть одной веры и одного языка". Действительно, подавляющее большинство населения Великого княжества Литовского составляли православные. И постоянные войны между двумя сильнейшими государствами Восточной Европы, чьи народы были этнически родственными, говорили на близких языках и исповедовали одну религию, требовали декларации сакрально-этических целей дипломатии и политики. Политический противник должен был быть и религиозным противником.
И русские, и литовские дипломаты всегда старались подчеркнуть, что их требования продиктованы не прагматическими соображениями, а христианской этикой. Причем это было не только хитростью, но отчасти и действительным взглядом на вещи, который в русско-литовских отношениях выражался свободнее и естественнее. Так, в 1537 году в Вильно, добиваясь освобождения пленных, вернее, обмена русских "великих людей" на "молодых людей" короля, послы говорили: "Ино великий человек христьянин, и молодые люди христьяне же, душа однака!". Даже инициатива начала мирных переговоров, что демонстрировало слабость одной из сторон, объяснялась исполнением божественной заповеди смирения: "Яко же и мы оставляем должником нашим". Победитель - это должник, которому следует простить, "оставить".
В 1566 году бояре от имени царя требовали у послов возвращения Подолья, мотивируя это следующим образом: "И брат бы наш (Сигизмунд II Август. - Л. Ю.) то с души предков своих свел, того б нам поступился, штоб то на душе предков его не лежало". Согласно логике этих "высоких речей", король, вернув Подолье, мог отчасти искупить грехи своих предшественников на престоле, захвативших эти земли у предшественников Грозного. Однако, когда послы в своих "высоких речах" требовали возвращения Смоленска, бояре отвечали, что предки царя и предки короля, завоевав различные земли, "на суд божей отошли" и живым не следует судить мертвых: "Какое то христьянство, что божей суд восхищати?", то есть предвосхищать Страшный Суд. Эти два высказывания противоречат друг другу. В первом утверждается правомочность оценки деяний мертвых, во втором - отрицается, правда, тенденция в обоих одна: объяснить свою позицию требованиями христианской этики.
Но иногда на дипломатических партнеров пытались воздействовать не только словами. В 1608 году во время переговоров, которые вело в Кракове русское посольство, на королевском дворе вдруг начали стрелять из пищалей. Послы не без юмора заметили: "Для чего та стрельба? Будет король тешитца, и то в его воле, а будет нас для, и нам то не диво, мы в ратех бывали и стрельбу знаем". После этого ружейную пальбу, призванную продемонстрировать воинственные намерения польского двора, велено было "унять".