В конце XV в. им иногда позволялось произносить свои "речи", сидя на скамье (так же предписывалось поступать и русским дипломатам при иностранных дворах), но обычай этот, берущий начало в практике междукняжеских сношений, очень скоро видоизменился: от него осталась лишь форма, наполнившаяся новым содержанием. Хотя в XVI в. скамья, покрытая "сукном", ставилась как и прежде, но послы "правили посолство" стоя, а садились на нее только однажды в течение всей аудиенции. Позволение сесть - знак расположения государя к послам, разновидность царского "жалованья". Это было одноразовое действие, как и целование руки царя. В 1604 году Борис Годунов грузинского посла, старца Кирилла, "жаловал" - "велел ему сести в другоряд", то есть во второй раз. Это случай уникальный, почему он и отмечен посольской книгой. Во время военных действий гонцы враждебного государства и вовсе могли быть лишены этой "чести". В объяснение того факта, что в 1582 году литовский гонец Г. Пелгримовский сидел на аудиенции, хотя мир еще не был заключен, посольская книга указывает: царь велел ему "сести на скамейке", потому что "опричь грамоты речи от короля говорил" и, значит, фактически обладал посланническими полномочиями.
"Честь", оказанная послу, была тем больше, чем ближе к трону он садился. Когда в 1517 году С. Герберштейн прибыл на аудиенцию вместе с литовскими послами, которых Василий III "жаловал" меньше, чем представителя Максимилиана I, то "скамья им была поставлена одна - того подале, как Максимьянов посол саживался, коли приходил один, а того поближь к великому князю, как литовские послы саживались наперед того". Эти сложные поиски среднего расстояния наглядно показывают, какое значение придавалось близости скамьи к великокняжескому престолу.
Впрочем, конкретно это расстояние определить трудно. Иногда в посольских книгах сообщается, что царь велел послу сесть "блиско себя" или "блиско себя, у ковра", то есть у края ковра, покрывавшего ступени тронного возвышения. Н. Варкочу, которого в Москве принимали с почестями не самыми большими, скамью ставили в семи шагах от трона. Нормы, принятые в этом отношении для различного ранга дипломатов Речи Посполитой, служили своеобразным эталоном "чести", с ними соразмерялось расстояние от трона, на котором сидели представители иных государств, - "в ту меру, как литовским болшим послам", или "подале того, как литовским посланником". На приемах послов крымских и ногайских скамья вообще отсутствовала.
Близость посольской скамьи к трону знаменовала "честь", оказывавшуюся именно послу, а не его государю. Поэтому, например, грузинским послам в 1599 году скамья могла быть поставлена "потому жь, как и литовским послам", хотя грузинский царь не был "братом" русскому государю и даже признавал себя "под его высокою рукою". Зато на той же аудиенции Борис Годунов спросил о здоровье грузинского царя сидя, что было бы определенной демонстрацией на приеме представителей Речи Посполитой. Вопрос о здоровье был "честью государской" по отношению к государю, отправившему посольство, а скамья - "честью посольской".
Когда в 1600 году в Англии королева Елизавета I на тайной аудиенции приказала поставить стул для русского посла Г. И. Микулина возле самого трона, тот "на королевнине жалованье челом бил, и блиско королевны не сел и, отдвинув стул от того места в сажень, и сел на стуле". Почему? Ведь в своем статейном списке он скрупулезно перечисляет все, что служило "чести" его повелителя. Микулин рассказывает, как он решительно отказался вести переговоры с приближенными Елизаветы I где-либо, кроме королевского дворца: "к бояром нам на боярский двор о царском деле ехати не годитца". Он не забывает упомянуть, что приставы шли или ехали слева от него, сообщает, что на аудиенции королева, "слышав царского величества имя и про их государьское здоровье, обрадовалась с великою сердечною любовью и учела быти весела", что послание Бориса Годунова она приняла "с великою радостью", и прочее в том же роде. Но стул, придвинутый к самому трону, почетен уже не для царя, а лично для Микулина. Чтобы себя не "взвысить", он этот стул отодвигает, о чем считает необходимым написать в своем отчете.
Постепенно в посольских книгах сложились стереотипные словесные формулы для описания аудиенции у государя. Обычно сообщается, что послы, "посидев мало, да речи говорили". Но при описании аудиенций, дававшихся в Москве представителям крымского хана, применялись другие формулы: тот или иной ханский посланец "посолство правил, сидя на коленках", или "пришед блиско государя, сел на коленки" и т. д.
Исследователи прошлого столетия истолковывали это в том смысле, что крымские послы попросту становились на колени перед русскими государями. Однако речь здесь идет отнюдь не о коленопреклонении в собственном смысле слова. Имеется в виду восточное обыкновение сидеть на подогнутых под себя ногах. Иначе бы вряд ли, как пишет в своем статейном списке русский посол А. Д. Звенигородский (1595 г.), персидский шах мог спросить "про государево здоровье, сидя на коленках". Несомненно, в данном случае это выражение имеет лишь вышеуказанный смысл, что подтверждается и другими примерами. Скажем, в 1611 году посланник Боярской думы П. Вражский, представ перед ногайским Иштерек-ханом, требовал, чтобы тот слушал посольские "речи" непременно стоя, а не "сидя на коленках".
Во время аудиенций в Москве крымские дипломаты опускались, видимо, на коврик, расстеленный посреди приемной палаты. Представители Персии и Оттоманской империи подчинялись тем же правилам, что и послы христианских держав, но в отношениях с Крымом допускались отклонения в сторону восточных норм придворного этикета. Недаром всегда подчеркивалось, что это делается "по их вере", "по их бусурманскому закону, а в нашем хрестьянском обычае того не ведетца". Сидение ханских посланцев "на коленках" скорее всего было пережитком русско-ордынской дипломатической практики, как и некоторые другие элементы русско-крымского посольского обычая. К концу XVI в. эта традиция, уже не имевшая опоры в реальной политической обстановке, постепенно отмирает. Крымские послы постепенно перестали "садиться на коленки" перед царем, однако и отдельной скамьи им не ставили. Сидели они, если следовало разрешение, "в лавке околничего места" (гораздо дальше от царя, чем представители других держав) - на противоположном от престола краю приемной палаты.
Речи послов обычно переводил присутствовавший на аудиенции толмач из состава посольства. При послах крымских и ногайских были толмачи русские, из крещеных татар, а на приемах польско-литовских дипломатов обходились, как правило, без переводчиков. Сам Иван Грозный, по-видимому, владел польским языком. В 1566 году на личных переговорах с литовскими послами он сказал Ю. Ходкевичу: "А которые будет речи полским языком молвишь, и мы то уразумеем". Интересно, что в 1573 году в Стокгольме по-польски "правил посолство" русский гонец В. Чихачев: ему заявили, что шведский король "по полски сам горазд".
Слова царя переводили толмачи московские. Однако государь лично задавал послам лишь церемониальные вопросы, а более пространные речи от его имени произносили посольские дьяки или другие доверенные лица, которые в этот момент идентифицировались с самим царем. В 1608 году дьяк В. Телепнев требовал, чтобы польские послы без шапок выслушали переданную через него царскую "речь", но сам при этом оставался в шапке. Бояре следующим образом объясняли законность этого требования: "Послы слушают без шапок, потому что он, государь, посольского дьяка позовет к себе и велит ему молыть свою государскую речь, что было ему, государю, своими царьскими усты послом говорити, и дьяк говорит речь от царского лица". Далее следовал риторический вопрос: "И государь подданному повинен (должен. - Л. Ю.) ли шапку сымати?" Иными словами, Телепнев прямо объявлялся ипостасью государя в минуту произнесения им царских "речей", обращенных к "подданным" (к послам). "А коли посольский дьяк говорит послом и посланником речь при государе же не от царьского лица, - продолжали бояре, - тогда он сперва к царьскому имяни шапку сымает".