Однако в полном объеме русская система "береженья" действовала лишь во время войны с тем государством, откуда прибыло посольство. Литовского гонца Б. Довгирда, который приехал в Москву уже после заключения перемирия, велели сторожить не так, "как в розмирицу". В 1536 году к литовскому посольству было приставлено большое число детей боярских; это объяснялось следующим образом: "Ино б их было с кем уберечи, заньже еще государь с королем не в миру". И не случайно лишь после заключения Столбовского мира в 1617 году шведы просили предоставить их послам в Москве свободу передвижения. Иными словами, "береженье" послов носило не только прагматический, но и символический, церемониальный характер, поскольку попытки диверсий со стороны иностранных дипломатов или их самовольного отъезда из Москвы были маловероятны. Мерой предосторожности против попыток такого рода можно, пожалуй, считать лишь правило, согласно которому у крымских послов отбирались все лошади, если хан в это время совершал набег на русские земли.
Представитель враждебного государства - полупленник, дружественного - гость, но в XVI в. отношения со Швецией и Речью Посполитой дружественными не были.
Послы же других государств пользовались относительной свободой. Английские дипломаты могли беспрепятственно ходить по городу и "в торг", принимать у себя на подворье соотечественников-купцов. Англичанин А. Дженкинсов, например, в 1561 году присутствовал на празднике водосвятия и наблюдал, как крестили в проруби татар и детей, как поили освященной водой лучших лошадей с царских конюшен. На подворье у папского посла А. Поссевино "были сторожи для всяких дел, а не для береженья, не по тому, как живет (бывает. - Л. Ю.) у литовских послов". Правда, гулять по Москве имперским и английским дипломатам разрешалось в сопровождении русского эскорта, но, несмотря на это, имперский посол И. Кобенцель в 1575 году писал, что даже в Риме и Испании ему трудно было бы рассчитывать на лучший прием. Но, замечает он, поляков, татар и турок русские принимают "по заслугам, то есть хуже, чем турки принимают наших послов". Однако тут Кобенцель явно выдает желаемое за действительное. Хотя ханских дипломатов, и правда, встречали в Москве без особой пышности и торжественности, а подворья их были беднее, чем те, что отводились европейским послам, но никаких указаний относительно их "береженья" в посольских книгах нет. Даже задержанным и сосланным в Ярославль членам крымского посольства Янболдуя было разрешено "в город и за город, и в торг ходити". Шпионажа со стороны ханских посланцев не опасались, а символичность всех вообще элементов русско-крымского посольского обычая была невелика.
Турецким дипломатам также предоставлялась некоторая свобода. Но в 1591 году, когда в Москву прибыло персидское посольство, турок заперли на подворье: русское правительство не хотело, дабы шах и султан, давнишние и непримиримые враги, узнали о том, что Москва поддерживает отношения с обоими. Аналогичные меры предпринимались довольно часто. Г. Штаден точно подметил, что иногда два-три иностранных посла в России, живя в одном городе, ничего не знают друг о друге. Но бывали случаи и прямо противоположные, когда тоже по причинам политического порядка прибытие одного посольства намеренно демонстрировалось другому. Дипломатическим искусством считались и умолчание, и специально подобранная информация, которую отнюдь не всегда выражало слово.
По отношению к представителям дружественных держав строгости сохранялись лишь до первой аудиенции во дворце. Имперскому посланнику Г. Хойгелю в 1587 году говорили, что "еще он у государя не был, и его людей гулять спущати непригоже, и как у государя он будет, и ему, и его людем тогды поволность будет".
В Москве, конечно, остерегались разглашения послами целей их миссии до того, как об этом узнает правительство. Но важнее было другое. Строгая охрана послов до аудиенции имела прежде всего церемониальное значение: посол прибывал к государю и именно перед ним должен был предстать в первую очередь. Габсбургский посол С. Какаш, которому в 1602 году было сделано такое же заявление, как и Хойгелю, справедливо рассудил, что причиной этого служит опасение "умалить достоинство великого князя, если кто другой станет говорить с посланными к нему". В Западной Европе правила дипломатической вежливости также требовали, чтобы посол никому не наносил визитов до первого представления монарху. Но в Москве подобные правила проводились в жизнь с той жесткостью, которая была выработана в русско-литовских отношениях. Традиционный для этих отношений суровый режим содержания послов, отчасти распространенный и на представителей других держав, смягчался медленно. Предоставление свободы послам после первой аудиенции у царя стало нормой лишь в XVII в.
"Корм" посольский
С момента встречи иностранных дипломатов всех рангов у рубежа России они переходили на полное государственное обеспечение продовольствием. В Москве такой порядок считали единственно правильной формой содержания посольств, и в 1585 году Л. Новосильцев, будучи в Вене, с удивлением отметил, что испанский и папский послы, живущие при дворе императора, "едят свое, а не цесарское". Голландец И. Масса в своих записках неоднократно сообщает, что тот или иной посол в Москве был освобожден царем от всех издержек - для него это обычай, который заслуживал одобрения и незаслуженно не был принят в Европе.
Возможно, такая традиция сохранилась на Руси еще со времен междукняжеских съездов домонгольского периода, когда их участники содержались за счет того князя, в чьей земле находились. Во всяком случае, не стоит выводить эту норму целиком из восточных образцов, как делал русский историк Н. И. Веселовский.
Действительно, если в России иностранные дипломаты получали съестные припасы с момента вступления на русскую территорию и до пересечения ими границы в обратном направлении, то в Персии, например, русские послы начинали получать "корм" лишь после первой аудиенции у шаха (в России это было принято по отношению к частным лицам, удостоившимся высочайшей аудиенции, - купцам и т. д.), И в Персии, и в Турции выдача продовольствия прекращалась после прощальной аудиенции ("отпуска"), В 1570 году русскому посланнику И. П, Новосильцеву говорили в Стамбуле, что у султана "в обычае держит: как которых послов отпустит назад, и по тот день и корм дают". Новосильцев заявил в ответ: "Которых земель послы и посланники у государя царя и великого князя бывают, и тем послом кормы дают, доколе они на Москве пробудут, да и в дороге им кормы дают же и до государевы украины". Для Новосильцева это был вопрос престижа: в Турции к нему должны были относиться так же, как в России относились к турецким послам. В итоге ему посулили продолжать выдачу продовольствия, причем заявили, что тем самым султан его "учинил всех болши послов", ибо остальным "после отпуску корму никоторым не давывал". Однако, несмотря на столь лестное и многообещающее заверение, Новосильцеву, как он отмечает в своем статейном списке, "корму турского на путь не дали ничего".
В Крыму русские и польско-литовские дипломаты часто питались за свой счет; припасы на обратную дорогу получали далеко не всегда, и то в небольшом количестве. В 1614 году, например, находясь при дворе ургенчского хана, русское посольство "корму" не получало вовсе. Если обычай снабжения послов продовольствием в какой-то степени и был заимствован из восточной дипломатической практики, то в России он приобрел новые черты. Посол был гостем государя, и обращение с ним во многом объяснялось законами гостеприимства, которые были схожи у разных народов.
Прибывая лично к государю, послы получали "корм" непосредственно от его имени. Дополнительно прикупать продовольствие считалось "непригожим" - этим ставилась под сомнение царская щедрость. Датчанин Я. Ульфельдт, бывший в Москве в 1578 году и проезжавший через Псков, рассказывает о наказании некоего псковича, который продал немного молока посольским слугам. Урон государевой "чести" наносился и в том случае, если послы отвергали присылавшийся "корм".