Но финские солдаты вокруг нас оставались спокойными, как будто ничего особенного не происходило. Пулеметчики сидели у своего оружия на патронных ящиках и спокойно что-то читали. (Финны являются невероятно жадными читателями. На фронте алкоголь был запрещен, а табака не хватало. Солдаты пили молоко и читали – в основном романы или инженерные, электро– и радиотехнические наставления.) Я подошел к одному из пулеметчиков и попросил его показать мне книгу, которую он читает. Это был том по истории дикой природы под названием "Фауна экваториальной Азии". На ярких иллюстрациях сменяли друг друга львы и тигры, слоны и змеи. А за пределами книжных страниц, всех этих красочных картинок с дикими животными и растений красной и желтой раскраски под тропическим солнцем, нас окружал снег, суровая белизна которого так контрастировала с фауной и флорой на экваторе.
Рядом с пулеметом стояло подобие грубого книжного шкафа с миниатюрной библиотекой в нем – детективные романы, тома по истории и географии, техническая литература, а также несколько русских книг, найденных в домах и школах поселков или у советских пленных. Ну вот теперь мы могли посмотреть, что же читают русские солдаты. Их книги тоже по большей части являлись учебниками по техническим предметам. Есть также биография Сталина, изобиловавшая иллюстрациями. Пулеметчик протянул ее мне с иронической усмешкой. Страницы текста сменялись страницами с фотографиями – портрет за портретом Сталина, фотографии Сталина во всевозможных позах. Одна из фотографий, занимавшая целую страницу, была снабжена заголовком: "Сталин и Киров в Парке культуры в Ленинграде". Два человека стоят рядом. Киров более худощавый, чем Сталин, но чуть выше ростом. Его волосы были взъерошены ветром. Сталин с улыбкой на лице указывает рукой на команду футболистов. Эти двое были сфотографированы на фоне аттракционов, теннисных кортов, футбольных площадок, тиров – целого обширного "луна-парка", гигантского парка развлечений красного мегаполиса. (Киров, председатель Ленинградского совета, официальный преемник Сталина на посту главы СССР, погиб несколько лет назад – его умертвили троцкистские элементы.)
В прошлом году на Украине через мои руки прошло множество подобных книг, а также бесчисленное количество настенных плакатов, на которых Сталин и Киров предстают рука об руку на фоне заводских труб, тракторов, промышленных станков и сельскохозяйственных машин. Я видел все это в Домах Советов, в Домах культуры, в правлениях кооперативов, в колхозных библиотеках. Киров был человеком, чья гибель всколыхнула беспрецедентный взрыв горя и ярости среди сталинских сторонников в коммунистической партии. Репрессии, порожденные этой смертью, были ужасающими. Число работников всевозможных "органов", расстрелянных в Ленинграде в день его похорон, достигло нескольких тысяч. (Это были величественные похороны, грандиозно поставленный спектакль.) Но рабочие массы в Ленинграде сохранили верность экстремизму, взлелеянной там "ереси" троцкизма.
Финский солдат показал на фигуру Сталина и улыбнулся. Прежде чем поставить книгу обратно в шкаф, рядом с советскими учебниками, он изучил последние страницы с ироничным вниманием. На них множество чертежей и фотографий станков и машин. (Под внешней гладью поверхности коммунизма явственно прослеживается удивительное скрытое течение "американизма".) Элементы "американизмов" характерны для советской жизни и для советской философии. Они вновь и вновь повторяются рефреном не только в многочисленных публичных заявлениях и знаменитых ленинских определениях (его "американское" определение большевизма в уравнении "Советы + электрификация" стало пословицей), но и явно прослеживаются в характерных для Ленина маниях, которые становились все более навязчивыми, особенно в последние месяцы его жизни, когда он умирал в усадьбе под Москвой. В дни перед своей смертью Ленин проводил многие часы, лежа на кресле, вычерчивая карандашом на целых пачках бумаги контуры машин и небоскребов. В музее Ленина в Москве этими рисунками увешана целая стена. Там изображены машины, краны, стальные мосты и небоскребы, очень много небоскребов, – обширная панорама огромных, тщательно вырисованных небоскребов. Несомненно, этот человек стал жертвой своего рода навязчивой идеи. (Так получилось, что целый пласт литературы сосредоточился на предмете взаимоотношений между американской и советской "моралью", между "американизмом" и "советизмом". Это чрезвычайно интересная литература, куда входят отчеты и воспоминания инженеров и рабочих из Америки, Англии, Чехословакии, Франции, стран Скандинавии и т. д., которым довелось трудиться в советской промышленности. Они по большей части выполнены в форме кратких и доступных рассказов, основаны на собственном опыте, порой тяжелом, но всегда чрезвычайно интересном, опыте трех, четырех или пяти лет работы на заводах и корабельных верфях, в колхозах и шахтах Советского Союза. Они опубликованы солидными фирмами, чья беспристрастность не вызывает сомнений. Все сходятся в том, что коммунистическая "этика" и коммунистическое общество пронизаны "американской моралью". Читатель сможет многое понять, в том числе и в политических отношениях между США и СССР, если примет к сведению эту аналогию.)
Мы выбрались вверх из траншеи и продолжили наш путь по лесу в сторону передовых постов. Направо и налево от дорожки протянулась сеть минных полей. Нам нужно двигаться осторожно, не создавая даже малейшего шума. (В нескольких сотнях шагов перед нами к скрипу нашей обуви внимательно прислушивались русские часовые.) Мне казалось, что снег под резиновыми подошвами моих ботинок скрипит невыносимо громко. Иногда нам приходилось забирать то в одну, то в другую сторону, чтобы оказаться под прикрытием деревьев. И вот через некоторое время, показавшееся мне вечностью, мы вышли на передовой пост, полукруглую позицию из сосновых колод, усиленных камнями и прессованным снегом. Наклонившись через бруствер так, чтобы голова едва выглядывала через эту хрупкую защиту, финский солдат внимательно сканировал окрестный лес. Это "солдат-мертвец" (по-фински vartio, дозорный), караульный передового поста. В Италии их так и называют "часовые-мертвецы".
Солдату было около тридцати лет, это темноволосый, небольшого роста, худощавый и жилистый мужчина. Кожа вокруг глаз собрана в сеть тонких концентрических морщин. Его лицо – лицо старика. Это ощущение при взгляде на его кожу, похожую на болезненный сморщенный пергамент, давали холодный отблеск снега, тонкий синеватый свет леса. Часовой стоял абсолютно неподвижно – с напряженной челюстью и сверкающими глазами. Из глаз на высохшие щеки крупными каплями капали слезы. Это создавало впечатление, что солдат плачет. Но слезы из глаз были вызваны холодом, нервным напряжением, застывшим пристальным замороженным взглядом. В молчаливых слезах этой одинокой мужской фигуры, этого неподвижно застывшего стража леса, постоянно смотрящего в лицо смерти, было что-то необычное, что-то таинственное и трогательное. Казалось, что он даже не дышал. Когда мы оказались позади него, он даже не оглянулся. Он vartio, "мертвец". Вся его жизнь сосредоточена в глазах и слухе. Он внимательно прислушивался, изо всех сил старался засечь малейший звук, звук, который мое ухо различить не в состоянии.
То, что для меня было тишиной, для vartio являлось смешением тихих голосов, незримым хором шепчущих. Дозорный был подобен человеку-антенне, который улавливает в лесу звуковые волны. Там, перед ним, находился враг, всего в двухстах шагах. Десять, двадцать глаз смотрели на него из-за деревьев. Контур его головы дрожал в прицелах десятка, двух десятков винтовок. Этот человек уже не просто солдат, он подобен дикому зверю. Все его животные инстинкты сосредоточены в глазных зрачках, в мочках ушей, в нервных окончаниях. Он не позволяет моргать ресницам, он не дает пошевелиться своей голове. Только подрагивание ноздрей говорило о том, что передо мной стоит живой человек. У меня создалось впечатление, что, если даже в лоб ему попадет пуля, эти внимательные глаза будут продолжать наблюдать, а эти бескровные ноздри будут продолжать подергиваться.