И теперь я снова чувствовал что-то похожее на ужас того лета 1920 года, когда мы начинали тот тяжелый марш. И все же, когда мы пересекали возвышенность, тянувшуюся до поселка Шумы и дальше, в воздухе ощущалось какое-то угнетенное состояние, нотка, сулившая перемены, почти намекавшая на приближавшуюся бурю. Я собственными глазами наблюдал за тем, как лениво, чрезвычайно медленно проходил полет одного из разведывательных самолетов, которые сами немцы называют "Шторьх" ("Аист"), когда внезапно мне показалось, что я вижу вдалеке, почти у горизонта, темно-коричневую полосу, будто кто-то карандашом нарисовал черту на голубой доске неба. "Шторьх" парил почти над самой поверхностью земли, очень медленно; самолет будто чувствовал приближение дождя. Глядя на воздушную машину, я подумал:
"Наконец-то пойдет дождь, который прибьет раз и навсегда эту всем надоевшую пыль!"
Когда мы проезжали через селение Димитрасовская (под непрекращающийся гром разрывов артиллерийских снарядов в трех – пяти километрах перед нами), нас обогнала немецкая машина, из которой высунулся водитель и прокричал мне на итальянском:
– Разворачивайтесь, эта дорога простреливается русской артиллерией. Нам приказано направить движение вниз, в долину, и обеспечить переправу через реку. Там ужасная дорога, но она безопаснее!
Мы остановили машину под деревом, чтобы укрыть ее от наблюдения с воздуха, и вышли из нее. Водитель-немец подошел к нам, на его лице сияла улыбка. Это был молодой человек в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет, но выглядел он еще моложе. Я спросил у него, где он выучил итальянский язык.
– В Риме! – ответил юноша. – Я работал официантом в отеле "Минерва", за Пантеоном.
Потом он добавил на чистейшем римском диалекте:
– Кого-то убьют, вы только прислушайтесь к грохоту стрельбы!
И он засмеялся, вытирая рукой с лица скопившийся там тонкий слой пыли.
На стене церкви по обе стороны от входа были приклеены два плаката советского кино. Церковь превратили в советский кинотеатр. На одном из плакатов рассказывалось о фильме о любви, насколько я смог понять по описанию главных героев: юноша и девушка, он в широко распространенной кепке колхозного механизатора, она – в не менее популярном цветастом платке, повязанном под подбородком; они обнимались на фоне пшеничных полей и сельскохозяйственных машин под необъятным ярко-синим небом. Кинокартина называлась "Сильнее любви".
Мы вошли в церковь, где немцы устроили полевой лазарет или полевой госпиталь. На стенах висели плакаты, расхваливающие обычные советские пропагандистские фильмы. Некоторые были посвящены борьбе с неграмотностью, пьянством и туберкулезом, другие посвящались жизни в колхозах, организации Красной армии, славным страницам советской авиации, советской промышленности и советского машиностроения. Главным персонажем фильмов о Красной армии был Сталин, который был изображен на нескольких фрагментах, на которые делился плакат, в облике военного вождя. В фильмах показывался ряд эпизодов боевых действий в 1919, 1920 и 1921 годах против поляков, против "партизан" Махно, против Петлюры, против "белых" Врангеля, Колчака и Деникина. На каждой картинке рядом со Сталиным были изображены верный Ворошилов, усатый Буденный, Тимошенко, Киров и Чапаев. Но я не видел там Троцкого, или Тухачевского, или кого-нибудь еще из революционных вождей.
Раненые лежали на импровизированных соломенных матрасах, поставленных в ряд вдоль стен прямо под киношными плакатами. На алтаре стояли ряды бутылей с обеззараживающими средствами, пакеты с ватой, бинты, хирургические инструменты. К белому экрану, подвешенному над алтарем, были приколоты клинические карты. Два офицера-медика с бритыми головами, близорукий взгляд умных глаз которых скрывали очки в позолоченной оправе, медленно прохаживались от пациента к пациенту, склоняясь над матрасами и переговариваясь тихими голосами. Через разбитые окна внутрь залетали волны пыли, доносился гул голосов, заглушаемый грохотом пушек, который раздавался то совсем близко, то дальше. Одного из раненых охватил приступ кашля. Мы вышли из церкви на цыпочках. Неожиданно я заметил огромные куски окровавленного мяса, подвешенные на крюках на стене дома около церкви. Это были части говяжьей и свиной туши.
В том здании расположилась бойня, относившаяся к этому небольшому госпиталю. Рядом с бойней находилась столовая. Несколько ходячих раненых собрались вместе вокруг медных котлов в ожидании, когда будет готов овощной суп.
За церковью группа солдат рыла очередную могилу, в то время как их товарищи устанавливали над насыпями свежей земли грубые кресты из белого дерева. Церковный двор протянулся вокруг всех этих зданий. Часть его превратили в огород, часть – в кладбище. На огороде находились несколько раненых. Некоторые из них прогуливались среди зеленых листьев посаженного здесь картофеля; другие, ноги которых были плотно забинтованы, сидели на земле и молча ели. Мимо нас прошел очень элегантный молодой офицер, постукивая тростью по своим сапогам. Одна рука у него была перевязана. Он тихонько посвистывал на ходу.
Лучи палящего солнца пробивались через пыльный воздух, как через плотное облако. В дальнем конце огорода на груде камней сидел раненый солдат и играл на аккордеоне. Звук инструмента был несколько скрипучим, но мелодия приятной. Это была песня о северной земле, земле туманов и влаги. (А воздух над нашими головами наполнен пылью, в полях сухой ветер шевелил колосья пшеницы.) Здесь царила мягкая и добрая атмосфера, мир и спокойствие монастырского двора, мир огорода, кладбища, церковного двора с разбросанными на нем могилами, подсолнухами и посадками картофеля. Раненые солдаты переговаривались между собой тихими голосами. Не было слышно криков боли, даже тех ужасных хрипов, что срываются при лихорадке с губ, охваченных жаждой. Насколько отличались эти раненые от раненых той, другой войны! Я помню… Да и кто не помнит громкие разгневанные голоса, подавляемые болезненные вопли, мольбы, безнадежные призывы к всемогущему, монотонные стоны умирающих? Раненые на этой войне демонстрировали большее мужество, большую стойкость в своих страданиях, даже, наверное, большую сознательность; иначе как получилось, что они более открыты, более спокойны в своем самоотречении. На мой взгляд, они более сдержанны, меньше склонны демонстрировать степень своих страданий. И это характерно не только для немцев, но и для других тоже – для румын и также для русских. Они не плачут, они не стонут, они не молятся. (В их упорном каменном молчании, несомненно, есть что-то таинственное, что-то невероятное.)
Подошел немецкий солдат, который прежде работал официантом в отеле "Минерва". Он сказал, что нам лучше отправиться в путь – дорога очень плохая и, кроме того, погода может испортиться в любую минуту. Он смотрел на небо и показывал на тучу, угольно-черную тучу, которая стремительно наползала с горизонта. Слава небесам – наконец-то пойдет дождь! Я не мог больше выдержать, не мог дышать в этом ужасном облаке красной пыли. Но все немецкие солдаты смотрели на небо и качали головой, посылая проклятия этой далекой черной туче, которая постепенно увеличивалась в размерах, пока не заслонила собой весь горизонт. Мы покинули церковь и вновь забрались в машину. Дорога круто, серией стремительных крутых поворотов спускалась вниз. На самом деле это не была дорога как таковая; просто высохшее русло потока воды, стекавшегося здесь вниз, изобиловавшее огромными пористыми камнями. Сейчас же нам приходилось спускаться вниз к грязной речушке, текущей вдоль узкой долины на дне. Мы миновали несколько покачивающихся бревен, связанных вместе стальной проволокой. По берегам встали лагерем подразделения солдат. Они относились к полку артиллерии среднего калибра. Несколько лошадей стояли по колено в воде посередине речки, остальные паслись на живописном лугу. Дорога стала подниматься вверх в сторону противоположного края долины, но движение перекрыла колонна повозок с боеприпасами. Солдаты по нескольку человек изо всех сил толкали колеса, лошади героическими усилиями пытались зацепиться за землю, скаля желтые длинные зубы в немых гримасах боли. Два тяжелых грузовика марки "Шкода" с жутким ревом карабкались вверх по пыльному склону. Лица солдат были покрыты толстым слоем пыли, по ним тонкими ручейками стекал пот.
Небольшая толпа крестьян, в основном женщины, старики, дети и молодежь в возрасте от 16 до 18 лет, выстроилась вдоль дороги, наблюдая за движением туда-сюда солдат и лошадей. Они смотрели без явного страха на лицах; вокруг них так и витала аура спокойного любопытства.
Дети вели себя весело, несколько стеснительно. Женщины надели платки ярких расцветок, которые завязывали под подбородками. Их юбки и кофты были изготовлены из крашеной хлопчатобумажной ткани, украшенной кричащими безвкусными узорами желтых, зеленых и красных цветов. Мужчины, и молодые и старые, были одеты в серые шерстяные пиджаки, а их брюки пошиты из той же синей ткани, что и рабочие комбинезоны механиков. Сегодняшний мужик больше не носит толстовку с пуговицами сбоку, высокие сапоги и меховую шапку. С виду он больше напоминает рабочего, ремесленника, чем крестьянина. Его кепка, похожая на шлем велосипедиста, придает ему респектабельность жителя пригорода. Почти двадцать пять лет большевизма, четверть века коллективного хозяйства и сельскохозяйственных машин сотворили с русскими крестьянами чудо, превратив их из народа тружеников-крестьян в народ тружеников-рабочих и механиков. Когда я, желая воспользоваться нашей вынужденной остановкой, открыл свой дорожный заплечный мешок и принялся за еду, они внимательно и с любопытством разглядывали меня, переговариваясь и пересмеиваясь между собой.
– Под сиденьем все еще должен быть пакет с карамелью, – напомнил я Пеллегрини.